Грушам в этом саду было сто с лишним лет. Но черт его знает, почему мне казалось, что все они тоже мои. Первый урожай эти груши давали тем людям, которых мы сегодня знаем только по старинным фотографиям. Купец Семенов выписал из Австрии саженцы Гигантского Бергамота, а Роза Михална из них варила… Нет, не варенье, варенье сварит любая двоечница, легендарная Роза закрывала в маленькие баночки конфитюр.

Стоп… Кто такой купец Семенов, вы меня спросили. Я объясню, сейчас будет историческая справка.

Сто лет назад зеленый домик был всего лишь флигелем, флигель для прислуги купца Семенова – вот его первое назначение. Хозяйский особняк стоит в конце квартала, через забор. Но раньше, до тысяча девятьсот семнадцатого года, никаких заборов тут не было, и целый квартал занимал один нормальный сад. Он принадлежал купцу Семенову, его жене и детям. Детей было трое, два сына и дочь.

Хочу успокоить всех, кто не любит купцов, – этот был хороший. Он не жадничал и денежки на просвещение народа отстегивал регулярно. Всю жизнь он собирал книги и купил специально для своей библиотеки отдельный дом на центральной улице.

А что такое в те времена была библиотека? Вторую половину девятнадцатого века я имею в виду. В библиотеке было все: и книги, и литературные чтения, и карты, преферанс предпочитали молодые либералы, и чай, и шампанское, и рояль, и театральные постановки, и картины местных художников, и запрещенные газеты, и воззвания к народу, и прокламации тоже были там.

Купец Семенов, как сердцем чуял, еще до революции подарил свою библиотеку городу. С одним условием: чтобы дочка работала там заведующей. За это у нас в городке его прозвали идеалистом-просветителем. А он и был идеалистом. Он верил, что скоро в России все станут образованными и люди естественным путем начнут добреть, ибо человек культурный не полезет с вилами на соседа. Купец Семенов умер в тысяча девятьсот пятнадцатом и, к счастью, не узнал, что стало дальше с его библиотекой и с его детьми.

Все вышло по стандартной схеме. Книжки сожгли. Освободили полки для новой литературы. Здание наци-она-лизировали. Трудное слово, никогда не могу его выговорить. Дом в саду превратили в коммуналку. Сейчас его сносят, наш новый мэр прива-тизи-рует лучшие участки. Сад порезали на куски и отдали под частную застройку. Сыновей купца арестовали. Старшего расстреляли сразу, младшему дали двадцать пять лет. А дочку не тронули. Она всю жизнь так и работала заведующей библиотекой. Заведующая, так ее все и звали, не вспоминая происхождение.

Библиотека дожила до наших дней. Конечно, книжки там уже другие, но здание сохранилось – это и сейчас единственная в нашем городе детская библиотека. Я, маленькая, приходила туда регулярно, останавливалась у крыльца и читала мемориальную табличку: «Здание было передано в дар родному городу купцом-просветителем…» Дальше фамилия и годы. Позапрошлый век. Все было так давно, что кажется неправдой. Не знаю, почему я останавливалась и читала эту табличку. Не меньше сотни раз ее перечитала, как будто это сообщение оставили специально для меня.

Когда немножко полегчало и стало можно говорить о купцах-просветителях, в библиотеке повесили портрет Семенова. Его приколотили в фойе рядом с ленинским портретом. Потом Ленина сняли, а наш пока еще висит. Наш говорю, потому что теперь мы родственники, купец Семенов приходится моему мужу прапрадедом.

А я всегда смеялась над этим купчишкой в сюртучке. Как прихожу за книжкой – так на портрет смотрю и думаю: «Ах ты, морда крестьянская! Ведь только в люди выбился – и сразу книжки ему подавай!»

Я просто так разглядывала портрет, из любопытства. Он мне казался похожим на театральную афишу, потому что слишком много там было характерных деталей. Бородка клинышком, сюртук – явно тесноватый, лоб крестьянский, упрямый, как у бычка, нос, русский нос картошкой. И цепь, конечно, золотая. Цепь от часов свешивалась из кармана… А самое прикольное – проборчик. Пробор купеческий, как на советских карикатурах, меня смешил неимоверно! К тому же вот в жизни я бы не подумала, и в страшном сне мне не могло присниться, что у моего сына будет такой же крестьянский шнобель! А вот на тебе – точно такой же, как у купца…

Заведующая библиотекой потомства не оставила, но вырастила дочку старшего брата, бабушку моего мужа. Вот тут они и жили, в зеленом домике. И от него после уплотнения осталась только половина, но достался кусочек сада, и в нем сохранились Гигантские Бергамоты. Все соседи срубили старые груши, а заведующая свои берегла. И фотографии семейные она сохранила, и кресло из отцовского кабинета, и даже черный рояль перетащила из библиотеки в зеленый домик. До сих пор никто не знает, как она его всунула в маленькую гостиную. Рояль несколько раз пытались вынести, снимали ножки, но он не проходил ни в одну дверь. Так и остался в доме.

Антон поднял крышку этого самого рояля под названием «Блитнер», припоминая, чему его учили в музыкальной школе. Он осторожно изобразил первую фразу из «Лунной сонаты»… Это была шутка, конечно. Романтический репертуар не для нас. И пульса учащенного я не припоминаю, и голова не кружилась, и сумерки в саду, и светлячки, и бабочки под фонарями – все это были просто светлячки и бабочки, а вовсе не иллюстрация к романтической сказке. Я была спокойна, я нигде себя не чувствовала так спокойно, как в этом старом доме с паровым отоплением.

Антон улыбнулся и сбацал «Цыганочку». А я опять расхохоталась – мне вдруг с чего-то показалось, что и черный рояль тоже мой. Я покрутила юбкой и села в кресло – в то самое, что сохранилось от купца. Лак облупился, кожа потерлась, этому креслу было лет двести. Купец, должно быть, иногда в нем отдыхал. Сидел себе, покуривал сигару… Я качнулась пару раз, даже не подозревая, что кресло волшебное. Чуть позже наш папочка любезный рассказал, что как только он сел в это кресло, так сразу же его и примагнитило, и он сказал себе четко и ясно: «Все, больше я отсюда не уйду».

А я его прекрасно понимаю… Зеленый домик обладал особенной магией, он затягивал, как интересное кино. Там была история, а это всегда заметно. Какая-то фарфоровая вазочка, подсвечник медный, кружок лепнины на потолке – и вот уже можно свечу зажигать, и в кресле качаться, и придумывать сказки…

И я зажгла, и я качалась.

Уходить не хотелось. В этом доме хотелось раздеваться и кидать по углам свои вещи. Здесь всегда был легкий бардак, который меня успокаивает, я неуютно чувствую себя в стерильных помещениях. Я обожаю пыль и захламление, по которым безошибочно видно, что в доме активно идет интересная насыщенная жизнь, обожаю тут и там расставленные чашки с недопитым чаем, мятое постельное белье…