«Пипл»: В свете того, что вы сказали, законодательная инициатива по надзору за перемещением анормальных представляется глуповатой.

Флинн: Проблема в том, что пресса изображает это так, будто существуют две фракции и мы все должны занять ту или другую сторону. Но на самом деле это целый спектр. На одном его конце – президент Уокер, который убивает своих граждан, потому что боится того, что представляют собой сверходаренные, и ему необходимы властные рычаги, чтобы их сдержать. А на другом – анормальные террористы, которые говорят, что и речи не может идти о равных правах, что миром должны править мозганы. А большинство людей хотят просто жить.

«Пипл»: Кстати, о жизни. У вас и вашей жены, модели из «Викториас сикрет»[14]Эйми Шиллер, недавно родилась девочка…

Флинн: О боже… Только не надо вопросов о ее имени.

«Пипл»: Это необычное имя.

Флинн: Не знаю, что вам и сказать, приятель. Мы хотим, чтобы она была сама по себе, а не чувствовала себя обязанной быть ограниченной чужими представлениями, и мы оба очень любим тайскую еду, поэтому…

«Пипл»: Нудл[15]Флинн.

Флинн: Других таких в ее детсадовской группе точно не будет.

Он был пауком, когда внедорожник наконец остановился.

Черная машина. Внутри двое. До полной остановки пройдет почти три минуты. Двери откроются еще через три. Потом пять минут на то, чтобы сделать с полдюжины шагов до места, где он сидел. У него хватало времени, чтобы побыть пауком. Океан времени, огромный, глубокий, сокрушительный и холодный. Время – как Марианская впадина глубиной одиннадцать километров. Время, которое коробилось под собственным грузом.

Паук. Коричневый и черный, длиной в один дюйм. Паук-волк, думал он, хотя плохо разбирался в пауках. Он наблюдал за ним одиннадцать часов. Сначала было отвращение, первобытные мурашки на коже. В конечном счете волоски на ее ногах и брюшке (он решил, что это самка) стали казаться мягкими, почти зовущими, словно у плюшевой зверушки. Восемь глаз, блестящих и совершенных. Его очаровали клыки: так демонстративно носить перед другими свое оружие, двигаться по миру, как кошмар! Паук смотрел на него, а он смотрел на паука.

Самка эта была само совершенство. Она оставалась абсолютно неподвижной, пока движение не становилось необходимостью. А потом нападение – такое быстрое и точное, что жертва и не поняла ничего. Жестокая и безжалостная самка. Для нее мир состоял только из еды и угроз. Бывают ли пауки-вегетарианцы? Нет, он так не думал.

Эта паучиха была убийцей.

Со своего места он мог видеть и ее, и машину. Теперь его внимание было сосредоточено на внедорожнике. Он смотрел не моргая, глаза были целиком поглощены медленным движением мышц, плоти и крови. Но он давно научился не зацикливаться на чем-то одном, даже если его тело и противилось этому. Сосредоточиться на внедорожнике и двух мужчинах внутри было просто. Водитель заговорил. Ему потребовалось двадцать секунд, чтобы произнести шесть слов, и читать по его губам можно было без труда.

– А вообще-то, кто этот парень? – спросил водитель.

– Его зовут Сорен Йохансен. Это самый опасный человек из всех, кого я встречал. – Джон Смит улыбнулся через лобовое стекло. – И мой самый старый друг.

«Привет, Джон. Я скучал по тебе».

* * *

С людьми было труднее всего.

Он пребывал в одиночестве небеспричинно. Он, как буддийский монах, удалился в убежище на вершине горы. И, как монах, искал не знания или мудрости – он искал свое ничто. Не представления о «ничто», не его реализации. Все мысли, которые мешали медитации, отправлялись в реку – пусть плывут по течению. Нет, успокоение наступало – если только наступало – в истинные мгновения «ничто». В те мгновения, когда он переставал существовать. Только тогда безжалостная неторопливость времени не подавляла его.

Когда он не мог быть ничем – а это происходило часто, – он становился чем-то другим. Чем-то простым и чистым. Как паук.

А вот люди никогда не были ни простыми, ни чистыми. Мучительно было смотреть, как они передвигаются по жизни, словно пытаются протиснуться сквозь несхватившийся цемент. Каждое движение бесконечно, на каждое слово уходит вечность. А ради чего? Движения были без цели или изящества, слова срывались с губ и улетали в никуда.

Потому он и удивился, когда понял, что скучал по Джону. Из всех сверходаренных – а других и рассматривать не стоило – Джон был, как никто другой, похож на себя. Он жил в многослойном представлении о будущем, где планы наслаивались на планы, а события, которых нужно было ждать еще год, приводились в действие сегодняшним разговором. Это отличалось от взгляда на мир самого Сорена, но давало систему координат, средство понимания.

Вот и теперь Джон протрусил пять метров навстречу к нему, не вынуждая его мучительно переставлять ноги, и скороговоркой произнес, словно в прежние времена:

– Какдела?

Сорен знал, что это не любезность. Вопрос на множестве уровней. Джон спрашивал, держится ли он.

Возникло воспоминание, живое, словно на трехмерном экране: Джон Смит в одиннадцать лет, разговаривает с ним на детской площадке перед Хоксдаунской академией. Передает ему салфетку, чтобы вытер кровь из носа, разбитого кем-то из парней постарше. Говорит:

– Правда, лучше, когда я говорю быстро?

Говорит:

– Тыумныйнотынедумаешь.

Говорит:

– Сделайэтосвоейсилой.

Говорит:

– Ибольшениктоникогданепосмееттебяударить.

Учит его медитировать, учит отрешаться от головокружительного водоворота будущего и существовать только в настоящем. Учит его: если он станет контролировать себя, то с помощью своего страшного проклятия сможет делать что угодно, использовать его против всей той мелкой рыбешки, которая пыталась причинить ему боль. Джон понимает, что мальчишка, признанный всеми никчемным, просто подавлен, сокрушен каждую секунду.

Люди считали, что время – это нечто постоянное, потому что об этом говорил их разум. Но время было водой. Самая неподвижная вода наполнена, насыщена энергией.

Джон научил его, и, когда в следующий раз мальчишки постарше окружили Сорена, он вспомнил. Он весь сосредоточился на этом мгновении. Он ничего не планировал. Ничего не пытался предвидеть. Он просто смотрел, следил за их медленными движениями – и украденным скальпелем лениво перерезал горло самому большому из них.

С тех пор его никто не задирал.

– У меня теперь больше «ничто», чем когда-либо.

Смит понял его и кивнул: