Вспомним, как Николай Федоров проклинал русскую литературу за критический пафос, обвиняя ее в очернительстве страны, народа, нации. Оставим это обвинение на совести нашего доморощенного философа-фантаста, заметив, что критический пафос русской литературы не препятствовал ее проникновению в глубины человеческих душ, воспарению к духовным высотам и толкованию самых сложных «вечных» проблем, которые когда-либо выдвигало человечество. Вспомним о наличии критического начала в русской реалистической живописи, в «передвижничестве», которое безусловно может претендовать на роль выразителя каких-то существенных качеств русской культуры. Реализм в русской живописи получил подчеркнуто критическую окраску. В этом отношении он несравним с другими европейскими вариантами реализма. Позитивные и негативные устремления сменяли друг друга с поражающей решительностью (ср. соцреализм — соцарт), иногда смешивались, взаимопроникая (ирония мирискусников), подчас негативистский пафос ориентировался не вовне — не на окружающий мир, — а вовнутрь и порождал убийственную саморефлексию, как это было у позднего Федотова или Врубеля. Мощный отрицательный заряд содержался в алогизме Малевича и его соратников, в других проявлениях раннего русского авангарда, который наполнен особенностями контркультуры и чреват рождением дадаизма, формировавшегося в те же годы в Западной Европе. Все это — свидетельства негативизма, имевшие свои социальные корни. Но помимо конкретных побудительных причин роль усилителя играло национальное миросозерцание, воспитанное тем роковым противоречием между правом и силой, законом и совестью, за которым просматривается противостояние Запада и Востока. Россия не искала равновесия между этими противоположностями, хотя бы неустойчивого, а обостряла крайности.

Я понимаю, что изложенные в общей форме положения хотя и располагаются на поверхности нашей проблематики, все же далеко не очевидны и требуют разъяснений и доказательств. Не берусь вскрывать тот сложный механизм опосредовании, с помощью которого осуществлялось воздействие российской государственности на художественные процессы, — мне хотелось наметить лишь точки, в которых можно искать ответы на интересующие нас вопросы. Фиксируя их, мы уже перешли от оппозиции — Западная и Восточная Европа — к более глобальному противопоставлению: Запад — Восток. Возникает вопрос: какие отношения сложились у русского искусства Нового времени с азиатским Востоком?

Европейские страны в XVIII — XIX веках обращались к ному Востоку как к далекому источнику, как к некоему чужому художественному континенту, давно утратившему видимые связующие нити с европейской культурой. Россия премя от времени оказывалась в той же позиции — она изнутри Европы приобщалась к Востоку: в XVIII веке использовала модную стилизацию — шинуазри, во времена модерна увлекалась японской гравюрой. Вместе с тем русское искусство почти не открыло Востока в период романтизма и позже реже обращалось к восточным источникам, чем, например, французское, — не хватало артистической утонченности для того, чтобы ориенталистская стилизация обрела прочные позиции. К тому же, несмотря на то, что пространства России достигали границ Японии и Китая, ориенталистские тенденции приходили в наше искусство с Запада, кружным путем.

Правда, в некоторых случаях кружной путь открывал возможность глубокого проникновения в суть Востока — в его ритм, в органичность быта и бытия. Так понял Восток Павел Кузнецов, вдохновленный Гогеном. К своему Востоку пришел К. Петров-Водкин, тоже оказавшийся сначала под влиянием Гогена и начавший свой путь с Африки, а затем, в Средней Азии, ощутив себя на перекрестке культур. В этих — как и в некоторых других — случаях художники воспользовались и русской художественной традицией, и особенностями историко-художественной ситуации, достигнув синтетического результата. Но в этом синтезе не принимала участия ни одна восточная художественная традиция. Это была, скорее, воплощенная мечта европейца о нетронутом цивилизацией Востоке, погруженном в себя и удивляющем внутренней цельностью. Такое истолкование Востока характерно для многих русских художников XX века, живших в Средней Азии или на Кавказе.

Нередко кружной путь приводил к парадоксальным результатам. В тот момент, когда интерес к Востоку в начале нынешнего века в Европе достиг высокой (хотя и не высшей) точки, многие русские художники-неопримитивисты — и прежде всего Наталья Гончарова — провозгласили себя и свое национальное наследие истинным Востоком и торжественно отреклись от Запада. Но в столь демонстративном жесте присутствовал элемент невольного подлога. Во-первых, здесь была скрыта западная инспирация, оказавшаяся все же побудителем восточных устремлений. Во-вторых, давало себя знать слишком вольное, расплывчатое толкование понятия Восток. Как Александр Блок спутал скифов с азиатами, так и Гончарова художественные достоинства «скифских баб» отнесла на счет древнего восточного гения. Но так или иначе, осознание своей культуры как восточной, инспирированное западными импульсами, имело основания (что безусловно заслуживает самостоятельного исследования).

Что касается зрелого XX века, когда европейская культура начала искать на Востоке спасения от цивилизации, рационализма и бездуховности, когда на этих путях обнаружились открытия Германа Гессе, Эзры Паунда, Дж. Девида Селинджера, русская культура переживала процесс отпадения от основных путей европейско-американской культуры. Потеряв прежние импульсы кружного пути, русское искусство почти исчерпало интерес к искусству азиатского Востока и было озабочено прежде всего экспансией соцреализма в восточные страны и республики Советского Союза.

Но не только кружной путь ориентализма составляет сущность проблемы «русское искусство между Западом и внеевропейским, азиатским Востоком», которому частично — и географически, и исторически — принадлежит Россия. Речь идет не о взаимодействии культур, которое было осложнено некоторыми весьма важными принципиальными расхождениями[25]. Речь о другом. Русская ментальность формировалась и условиях весьма своеобразного процесса освоения и восприятия пространства. Российская оседлость, замыкавшая движение в пространстве, делала его еще более неисчислимым. Это пространство — азиатское по своей природе, восточное, степное, почти не размеченное какими-либо опознавательными знаками морского или горного ландшафта. В каждой точке, где задерживался человек, подчас закрепляя ее для жизни многих будущих поколений, таится его непостижимость. Не поддаваясь рациональному исчислению, оно требовало мистического отношения, постигающего пространство интуитивизма, который так ярко выявился не только в бесконечных глубинах пейзажей Александра Иванова, но и в лирических картинах природы, созданных Левитаном, в мотивах дороги или реки. Еще более загадка бесконечного пространства захватывала дух Малевича, Кандинского, Матюшина, определив открытия русского авангарда. Думаю, что особое понимание пространства характеризует многие явления русской архитектуры, изобразительного искусства, да и литературы, напоминая нам о важной восточной компоненте национальной культуры. Разумеется, в настоящих заметках очерчены лишь некоторые проблемы, связанные с положением русского искусства между Востоком и Западом, — в них больше вопросов, чем ответов. Моей задачей была попытка наметить возможные пути, которые могут привести к ответам.

Образ Востока в русской живописи Нового времени

На рубеже XVII-XVIII веков, когда русское искусство переживало сложный и болезненный процесс переориентации, оно потянулось на Запад — к новым художественным системам, сулившим необычайно широкие перспективы. Этот порыв