Вместо этого шикарно шмякнул на стол список моих публикаций. Его длина возымела действие, и директор согласился показать мне уникальные фотокопии рукописей поэта.

Мне был дан сопровождающий, серый человек в сером пиджаке, семенивший по коридорам и переходам ПД, молитвенно сложа перед собой руки. Этим его пиетет перед Пушкиным не ограничивался: пока мы шли по коридорам, ведущим в священный спецхрам, он не проронил ни слова. Растроганный фанатизмом филолога, я отвечал на его бойкот взаимностью. Лишь связка ключей, висевшая на поясе серого человека, тихо звенела, как колокольчик однозвучный…

А вот и спецхрам.

В середине светлой комнаты стоит старинный стол. Окна покрыты бархатными портьерами, под потолком сверкает развесистая люстра. На стене висит портрет эпонима Дома в плаще и бакенбардах.

— Сейчас принесу вам материалы, — прошептал жрец спецхрама и оставил меня наедине с моими взволнованными мыслями.

Через несколько минут он вернулся, торжественно неся серебряный поднос, на котором покоилась кипа бумаг. Одну за другой жрец выложил пожелтевшие ксерокопии на стол и отошел к стене, где и замер, скрестив руки.

Я многозначительно поднял бровь, но он продолжал стоять по стойке «Пушкин — это наше все».

Я скорчился, как бы от усталости, но он не реагировал. Телесный сигнал даром пропал!

Тогда я обратился к жрецу на словах, а не на деле.

— Сударь, где здесь стул?

— У нас не сидят.

— Но в моих ногах нет правды!

Ответом мне было архивное молчание.

Я вытащил из кармана лупу и нагнулся над первой страницей.

— Пользоваться техническими средствами не разрешается.

— У великого поэта трудный почерк. Мне понятны лишь его рисунки, где в минуты авторского запора он небрежно изображал собственные кудри и профиль. Смилостивитесь над подслеповатым славистом!

— Ничего не знаю.

Я нахмурился.

— Должен вас предупредить, новое смутное время России еще не кончилось, несмотря на похвальные потуги президента Путина. Пушкинский Дом, как и всю страну, ожидают крутые коллизии и поразительные перемены, а следовательно, и новые правила пользования архивными материалами. А кто будет формулировать эти правила? Намекаю: быть может, помазанник Божий с колумбийским докторатом.

* * *

Где-то к часу я вышел из ПД проветриться. Мосты над рекой были разведены: по Неве совершал прощальный круиз авианосец «Афанасий Никитин» перед тем, как уплыть в юго-восточном направлении. Министерство обороны России продало плавучий аэродром непальскому флоту по загадочным соображениям внешней политики.

Я прислонился к одной из Ростральных колонн и задумчиво проводил взглядом прямоугольную махину, со скрежетом протискивавшуюся меж гранитных берегов. Проводил — и вдруг мой взгляд наткнулся на фантастический фасад, столь хорошо знакомый мне по рассказам дедушки Отто. Каменная лестница с фигурами Фатума и Фортуны, окна в стиле рококо, колоритный карниз, готические шпили и шпицы, девиз «Jus primae noctis»[287]над литыми воротами — все эти разнородные детали, гармонически сведенные в единый ансамбль, вызвали в моем сердце симпатический резонанс.

Дед-гофмаршал любил авангард начала прошлого века и выстроил свой особняк на Английской набережной в стиле супермодерн…

Классный, красивый камергер Отто Рейнгардович фон Хакен — мой дедушка — терпеть не мог Распутина по личным причинам. Как известно, Гришка имел привычку приставать к аристократкам. Их гладкая белая кожа, пахнущая французскими духами, возбуждала его похоть пейзана. В своем вожделении to have a good time[288]с дамами высшего общества он доходил до эротического экстремизма, заставляя их стриптизничать в ресторанах и кабаках, простираться под ним ниже, чем зеленая трава. Ему нравилось, что блестящие светские цацы целуют косматые ноги простому мужику, и он регулярно рыскал по петербургским гостиным в поисках новых наложниц.

Особенно привлекали Гришку такие нежные недотроги, как мама моей матушки. Другими словами, бабушка-Хакенушка. Страшный старец впервые увидел ее на балу в Зимнем дворце, где юная жена Отто Рейнгардовича затмила собой всех петербургских красавиц. Кавалер за кавалером приглашали ее танцевать, и даже сам государь минуту-другую покружился с ней в ритме вальса.

Итак, бабушка была хитом вечера.

Со своими длинными, до плеч, волосами, горящим взором, кровавыми карбункулами и громадным нагрудным крестом свирепый старикан разительно выделялся среди нарядной придворной публики, напоминая члена группы heavy metal,[289]забредшего в наркотическом обалдении не на ту тусовку. И вел он себя на балу с разнузданностью рок-звезды. Гришка настойчиво пытался сойтись с гофмаршальшей в каком-нибудь закутке, протягивал длинные когтистые руки, пробуя ее ущипнуть, но она притворялась, что не замечает угристого ухажера. Когда же тот совсем ее доставал, госпожа фон Хакен говорила ему ледяным голосом:

— Laissez-moi en paix, vieux cochon![290]

Распутин, однако, продолжал свои поползновения вдоль и поперек. В надежде избежать потных пальцев и козлиного запаха старикана гофмаршальша обратилась к мужу. Тот в этот момент сидел на банкетке с друзьями-сановниками и обсуждал недавно завершившийся чемпионат мира по версии поло «Всадник без головы», на котором сборная Свидригайлова с ним во главе заняла первое место. Как часто бывает с мужьями в бальных залах и злачных барах, он совсем забыл про молодую жену-красу, поглощенный плезиром мужского спортивного разговора. Несколько раз юная Хакенка пыталась пожаловаться ему на Гришку, но гофмаршал просто не замечал расстроенной супруги. Печальные причитания входили в левое ухо Отто и выходили из правого, не задевая по пути ни одной мозговой извилины. Чтобы привлечь внимание мужа, гофмаршальша теребила его за нос, дергала за уши, тулузила туфелькой по темени, но тот лишь отмахивался и продолжал описывать свои подвиги на поле поло. В какой-то момент он так заговорился, что поскакал на банкетке по периметру зала!

Распутин меж тем продолжал преследовать будущую бабушку. Он выждал момент, когда Отто возбужденно рассказывал, как его пони Альберих с нечеловеческой ловкостью финтил в финальной игре чемпионата, и схватил гофмаршальшу за шлейф, с тем чтобы завлечь в дворцовый сортир — любимое место для прелюбодеяний. Отвращенная фамильярной манерой совращения, Хакенка попыталась вырваться, но гадкий гуру продолжал цепко держать ее за платье. Раздался треск, — заглушенный музыкой оркестра, — и тонкий шелк слетел с тонкого стана. Гофмаршальша осталась в одном прозрачном белье, как некая Бритни Спирс начала двадцатого века. Но она не растерялась, а с присущим аристократке самообладанием прикрыла свою красоту веером из страусовых перьев, будто так и надо. Затем Хакенка прервала Отто на полуслове «Го-о-о-л!» и сказала: