А вот Плутарх оценивал поведение Антония как явный, явственный знак его подчинения Фульвии. По такому поводу Плутарх написал об Антонии совершенно унижающие Антония строки:

«Фульвия замечательно выучила Антония повиноваться женской воле и была бы вправе потребовать плату за эти уроки с Клеопатры, которая получила из её рук Антония уже совсем смирным и привыкшим слушаться женщин»[70].

Плутарх не был современником Антония и Клеопатры. Политическая активность женщин, то есть Фульвии и той же Клеопатры, представлялась Плутарху не иначе как следствием постыдного мужского слабоволия, то есть опять же Антониева слабоволия!..

Между тем... Рим увязал в трясине гражданских войн. Триумвират — консул и прежний начальник Цезаревой конницы Марк Эмилий Лепид, Октавиан и Марк Антоний — скрепил своё единство перекрёстными браками. Октавиан получил в жёны падчерицу Марка Антония, Клодию, а сын Лепида женился на Антонии, юной дочери Марка Антония, ещё не вышедшей из отроческого возраста. В это время Долабелла сражается с Кассием в Азии, проигрывает и кончает с собой. Марк Брут и Кассий опустошают Грецию, разносят в клочья родосский флот и уже чувствуют себя победителями. И вот тут-то Октавиан и Антоний оттесняют их в Македонию и наголову разбивают при Филиппах. Кассий и Брут, то есть оба одновременно, кончают, в свою очередь с собой. И тут вступает уже известный нам Павел Орозий, со своими, в свою очередь, словами:

«Тем временем Фульвия, супруга Антония и тёща Цезаря, правила в Риме как женщина. В этом переходе от консульского достоинства к царскому неясно, следует ли считать её последней представительницей уходящей власти или же первой носительницей возникающей. Ясно же то, что была она высокомерна даже в отношении тех, благодаря кому возвысилась. И в самом деле, Цезаря, вернувшегося в Брундисий, она покрыла оскорблениями: встретила его возмущениями и чинила ему козни. Изгнанная им, она удалилась в Грецию к Антонию».

Следует сделать примечание и уточнить, что «Цезарем» Орозий называет Октавиана, принявшего имя двоюродного деда, то есть Юлия Цезаря.

Почему-то (вот опять же: почему-то!) Маргариту смешили толки об этом правлении Фульвии в Риме. И все эти события в Греции и Риме представлялись ей скучной вознёй, похожей на то, как мальчишки вдруг затевают на улице драку меж углами домов, пиная друг друга босыми ногами жёсткими и выплёвывая сквозь зубы грязные ругательства... Конечно, всё это было ерундой сплошь! Два предмета были важны для Маргариты: сохранение Египта для неё и для её сына, потому что теперь она и её сын воплощали собой династию Птолемеев! И второй предмет: вспомнит ли о ней Марк Антоний! Она решила ни за что не напоминать ему о себе!..

Но вдруг она поняла с некоторым изумлением, что этот человек, мужчина, именно такой мужчина, рядом с которым женщина может почувствовать себя зрелой умом и телом, сильной, мужчина, говорящий сбивчивые путаные речи, мужчина, валяющий дурака по-мальчишески, мальчишка, плюющийся вниз, свесив голову с крыши, этот человек на самом-то деле оказался прав! Он ей тогда, в Трастевере, сказал правду! Действительно, всё к тому и шло, то есть к тому, чтобы именно он повелевал Азией. А ещё, быть может, и Африкой. В Афинах он разругался в пух с Фульвией и теперь шагал, шествовал по азийским равнинам и пригоркам, совокупляясь с жёнами полунищих царьков, устраивая пирушки, дурачась. И Азия покорялась ему, как Дионису, пьющему вино, поющему, преданному дурачествам и шутовству. Как будто Азия истощилась политически, устала от власти множества малых правителей, и готова была просто-напросто лечь под сильную руку Рима! А ведь власть Антония — это ведь и была власть Рима! Значит, Антоний всё-таки сумел договориться с Октавианом и Лепидом. Впрочем, доходили слухи о ссорах Октавиана с Лепидом, Лепида с Антонием, и так далее!.. Казалось бы, республика римлян давно скончалась. Так полагала и Клеопатра. Но одно происшествие, похожее более на истинное приключение, убедило её в обратном!

Произошло это происшествие, или, вернее сказать, приключение, в самые жары, когда царица отдыхала в летнем дворце. Вечерами она отправлялась на прогулку по Нилу. Лёгкая прохлада летела над водой. Маргарита сидела под балдахином на палубе ладьи. Рабыня обмахивала её опахалом, сделанным из павлиньих перьев, мерно двигалась длинноватая деревянная палка резная, на острый конец которой прикреплены были пышные, разнообразно сияющие перья. Клеопатра вдруг закрывала глаза и тогда всем телом ощущала ход ладьи. И снова открывала глаза. На ней было египетское льняное лёгкое одеяние, такое просторное, и тело в нём дышало свободно. А босые ступни опирались о дерево тёплое помоста. А волосы покрыты были прозрачным лёгким покрывалом, и маленькие уши оставались открытыми, сегодня с утра она вдела в мочки совсем маленькие золотые серёжки без камешков... Она сейчас не думала ни о покойном Цезаре, ни о живом Антонии, ни о политических интригах... Смутно помнила только о сыне, эта память вызывала внезапную улыбку на красивые губы... Было странное ощущение, будто её подросший сын связан с ней по-прежнему — по-давнему, наподобие пуповинной связи, такой странной связи, такой телесно-духовной, духовно-телесной, связи, посредством коей она могла ощущать и телесный состав и — смутно — душу сына!.. Ей вдруг захотелось сделаться беременной, наполниться простым смыслом вынашивания новой жизни, родить... Это, единственное, было самым естественным и реальным из всего, что совершалось и могло совершаться... Это было как восход и закат, как течение Нила-Хапи, такая большая вода, от которой земли делаются плодородными, плодоносными... Клеопатра широко раскрыла глаза... Перед её глазами опустилось лиловое покрывало заката, на западе вспыхивали рыжеватые блики. Лиловость жадно входила в небесную лазурь и преображалась, совокупившись с лазурью, в сиреневость. Затем небо начинало быстро вдруг розоветь, будто застыдившись. А солнце было круглым и дышало раскалённым багрянцем, будто щит, изготовленный в кузнице Гефеста. И вдруг небо побледнело, пролетели оттенки бирюзы. Косой луч хлестнул воду. Вода ответно блеснула, будто стальной клинок с насечкой... Свет мерк, сумеречность одолевала мир... Маргарита увлеклась прекрасным зрелищем. Ей так нравилось смотреть на это небо заходящего солнца, на эту вечернюю воду большой реки, не ведающей истоков... Она различила дальнее движение на воде, как будто плыла, ныряя, утка, или черепаху уносило течением, или крокодил высунул чешуйчатую голову из воды речной, или камень, валун, обнажился вследствие убыли воды... Она прищурилась. И разглядела маленькую, будто Ореховая скорлупка, лодочку. Она увидела молодого человека, быстро гребущего. Он одет был, как одевались обычно простолюдины Египта, те, что толкались в Ракотисе, нанимались сегодня на один корабль, завтра — на другой; спускали задаток тотчас в самых низкопробных кабаках, напивались пальмовым вином... Такой полуголый, дочерна загорелый парень, а голова замотана в клетчатую ткань, лицо закрыто до глаз, ведь жара ещё только начала спадать...

Солнце быстро-быстро таяло, уходило за черту, отделявшую воду от суши. Ладья царицы остановилась у подножья лестницы, у причала летнего дворца. Маргарита уже стояла на ступеньке, оглядываясь через плечо на гребца утлого судёнышка. Она не понимала, кто это. Она не очень боялась. Вряд ли это покушение на её жизнь! Она велела начальнику поста, охранявшего причал, задержать молодого человека в лодке, и пошла, уже не оглядываясь, велела допросить его предварительно и доложить ей.