Немыслим был этот шаг! Оставить армию и вверить свою судьбу – кому?! Подчинённым труса и изменника Сырового, не соизволившего принять брошенный ему вызов?! С тем, чтобы разделить участь адмирала? Ответил категорично:

– Я не оставлю армию в такой тяжелый момент, а если мне суждено умереть, то я готов умереть среди своих бойцов… Ведь умер генерал Имшенецкий среди своих, и умирают от ран и тифа сотни наших бойцов.

Сознавая неизбежность этой перспективы, Владимир Оскарович решил собрать совещание с тем, чтобы назначить себе заместителя. Нужно было торопиться, пока голова не затуманилась бредом окончательно. Из всех командующих наибольшего доверия заслуживал генерал Молчанов. У этого человека ещё светилась Божья искра в глазах. Тем не менее, после продолжительного совещания решено было остановиться на кандидатуре генерала Войцеховского. На том же совещании, состоявшемся двадцать третьего января, Каппель утвердил план дальнейших действий армии: двигаться на Иркутск двумя колоннами, стремиться подойти к нему возможно скорее и постараться завладеть городом внезапно (внезапность, деморализующая противника всегда приносила удачу!), освободить адмирала, отнять золотой запас, после чего связаться с Семёновым, пополнить и снабдить армию, наладить службу тыла и занять боевой фронт западнее Иркутска.

Два дня прошло с тех пор, и, изредка приходя в себя, Владимир Оскарович благодарил Бога, что успел отдать все последние приказания. Он сделал всё, что было в его силах. Вероятно, слишком мало. Вероятно, иной, более опытный и талантливый вождь, сделал бы больше. Но не оказалось иного, а свой путь Владимир Оскарович прошёл до конца, ни в чём не уклонившись от него.

– Пусть войска знают, что я им предан был, что я любил их и своей смертью среди них доказал это… – прошептал плохо слушающимися губами.

Тело горело и сотрясалось ознобом. Перед глазами проплывали картины боёв, атак, в которые вёл он своих Волжан. А впереди – Иркутск! Как важны будут бои за него! Как понадобится там внезапность, неожиданность, смекалка… Иркутск! Если бы довести армию до него, взять его, освободить Александра Васильевича и других с ним арестованных – тогда умирать не страшно. А уходить на полпути мучительно было. Владимир Оскарович знал, как взять Иркутск. Не сомневался в успехе. Он разработал план и детально изложил его своему преемнику, но окончательный план мог быть решён лишь на месте. И решён быстро, без промедления, которое могло погубить всё дело. Справится ли с этим Войцеховский? Если бы самому… Если бы ещё чуть-чуть жизни! Чуть-чуть сил, чтобы хватило снова сесть на коня и повести армию в последний бой. Никакая боль не остановила бы! Всё бы превозмог! Хотя… Вот, уж и переоценил раз свои силы. Думал, что справится тренированное, закалённое тело с болезнью, а оно не выдержало. Оно – предало.

Всё реже и реже являлось небо на смену бредовых кошмаров. На нём уже звёзды высыпали, месяц… Скрипели по снегу полозья саней, спешащих к ближайшей деревне. И проплыла счастливая грёза: Пермь, дом Строльманов, несущиеся сквозь ночь к сельской церквушки сани, а в ней возбуждённая, раскрасневшаяся, немного испуганная Ольга… Где она теперь? Жива ли? Увидеть бы напоследок родное лицо, услышать голос, попросить прощенья, что столько горя принёс ей, своей единственной… И её прощение почесть к любимых глазах. А не бывать тому! Ни её прощения, ни детей не услышать. Хоть бы их судьба пощадила… Их и – армию!

– Господи, спаси армию… – стон-молитва вырвалась.

Чьи-то руки опять несли в очередной дом, укладывали, укутывали, суетились вокруг.

– Надо что-то делать!

– Генерал совсем плох!

– Пётр Сергеевич, рядом румынские и чешские поезда стоят.

– Генерал отказался от их услуг…

– Но хоть врача позвать! Там же врачи! Медикаменты!

– Бегите за врачом!

Румынского врача ждали собравшиеся у одра умиравшего Главнокомандующего офицеры, словно Бога. А тот руками развёл:

– Если у вас один патрон в патроннике, а против вас вооружённый полк, то что можно сделать? – и чуть попятившись от убийственного тягаевского взгляда, докончил, как гвоздь в гроб вбил: – Крупозное воспаление лёгких. Одного уже нет, а от второго осталась лишь часть… Он умрет через несколько часов.

Лучше бы самому умереть было! Да что умереть! Последний глаз отдал бы! Последнюю руку! Вышел Пётр Сергеевич, шатаясь, из душной избы, проводил глазами уносимого в румынский эшелон бесчувственного генерала, мысленно простился с ним.

Смутную душу мою тяготит

Странный и страшный вопрос:

Можно ли жить, если умер Атрид,

Умер на ложе из роз?

Беспощадная судьба! Что за рок злой! Не кого-нибудь, а самых лучших, самых нужных похищала смерть… Она знала, к чьему сердцу протягивала свою ледяную руку. А Бог не отвёл… Три года кровавой каши, а что же Бог? Он в этой круговерти на чьей стороне был? Он же не стоял над схваткой! Нет! Он был на одной из сторон… Неужели на их? Чтобы заставить нас искупить какие-то страшные грехи?.. Но почему же искупительными жертвами должны были стать честные и чистые? Потому же, почему Христос был распят, а Варавва освобождён?

Всё, что нам снилось всегда и везде,

Наше желанье и страх,

Всё отражалось, как в чистой воде,

В этих спокойных очах.

И, вот, сомкнула смерть спокойные очи, взгляд которых подчинял, гипнотизировал, внушал веру и возвращал мужество малодушным. И что же будет теперь? Без него? Тело не может жить без души, а армия без Каппеля!

В мышцах жила несказанная мощь,

Нега – в изгибе колен,

Был он прекрасен, как облако – вождь

Золотоносных Микен.

Что я? Обломок старинных обид,

Дротик, упавший в траву,

Умер водитель народов, Атрид, -

Я же, ничтожный, живу…

Наградил Господь памятью! Сколько вызубрено было некогда строк для крепости её – ни одна не потерялась. Не забылась за безумные годы. Не выбили заученные строки громы боёв, не затупило памяти безумие творящееся вокруг. И твердил Тягаев сквозь зубы строфы, привычно пытаясь заглушить таким способом боль, утихомирить расшатанные нервы. Выдавливал каждое слово, чеканил по отдельности.

Манит – прозрачность – глубоких – озёр,

Смотрит – с укором – заря.

Тягостен – тягостен – этот – позор –

Жить – потерявши – Царя!

Пётр Сергеевич бесцельно шёл вдоль стоящих на путях эшелонов. Их обитателей, сытых и благополучных «союзников» он ненавидел всем сердцем. Ненавидел больше, чем большевиков. Ненавидел со всей силой чувства, на которое ещё был способен.

Эти мерзавцы смотрели из окон на муки умирающей армии, насмехались в лицо её воинам. Несколько дней назад едва не убил Пётр Сергеевич одного из таких подлецов. Откормленный чех сидел на ступеньках вагона, жуя хлеб с изрядным куском мяса. Нахально смотрел на идущих мимо голодных людей. Тягаев остановился. Чех, видимо, угадал голод во взгляде сутки не имевшего крохи во рту полковника, крикнул: