Ему отвечает гогот и улюлюканье.

– Особенно птицеводство!

– За удачу Оскара! Ему больше не нужно искать работу. Ни десятником, ни дворником, ни сторожем. У него теперь есть законное место под солнцем. Он – штатный работник комбината. Он – художник! И никакая милиция ему не страшна! Гип-гип-ура!

Все кричат “ура” и чокаются.

– В первый раз в жизни я зарабатываю на хлеб карандашом и кистью… – с растерянной улыбкой говорит Оскар.

Входная дверь хлопает, на пороге кухни возникают двое милиционеров.

– Граждане, прошу предъявить документы…

В ГУМе Пьер стоит в очереди за ушанками. Наконец он оказывается у прилавка. Толстая продавщица громко спрашивает:

– Размер?

– Я не знаю…

– Что за народ, своего размера не знает…

На шее у нее болтается сантиметр. Она измеряет голову Пьеру:

– Пятьдесят восемь!.. Пятьдесят восьмого нету, есть шестидесятый…

Она протягивает ему серую суконную шапку с темным коричневым мехом, поворачивает к нему зеркало на прилавке. Пьер надевает шапку, она съезжает ему на глаза. Из очереди дают советы.

– Дак она сядет, под снег, под дождь попал – и все, она села…

– Велика… – бормочет Пьер.

– Нету меньше, говорю же! Пятьдесят седьмого четыре штуки осталось…

– Давайте…

Она забирает шапку и достает с полки другую. Пьер меряет, ушанка с трудом налезает на голову.

– Давай скорей! – кричат из очереди. – Мужик, ты чо, заснул?

– Бери, чего дают, – сварливо советует продавщица. – И этой не будет…

Взгляд его в зеркале полон отчаяния.

– Давайте большую…

Пьер выходит из ГУМА на улицу 25 Октября. Большая серая шапка с поднятыми ушами съезжает ему на брови. Он поправляет ее и настороженно оглядывается по сторонам. Метет снег. Вокруг течет озабоченная толпа. Никто не обращает на него внимания. Он вздыхает и направляется к метро.

В общежитии в прихожей Пьер придирчиво разглядывает себя в новой шапке в зеркале над умывальником – то поднимет уши, то опустит. Дверь из коридора распахивается, появляется Микола, весь в снегу.

– Здорово… С обновой?

Он отпирает свою комнату, косясь на Пьера. Тот, застеснявшись, снимает ушанку.

– Так она тебе маленько велика… Дай напялить!

Он стаскивает свою, надевает шапку Пьера и становится к зеркалу. Новая шапка отлично сидит на его большой голове.

– А ну, пытай мою! Кожаная…

Потная ушанка Миколы потерта, но пошита из кожи и крыта темной овчиной. Преодолевая брезгливость, Пьер натягивает ее, она ему приходится как раз.

– Шик! Махнем не глядя?!

– Не понимаю…

– Поменялись? Моя тебе идет потрясно! Давай пять…

Они обмениваются рукопожатием.

– Будь другом, займи двадцатку до стипендии…

Успенский и Пьер заходят на двор автобазы. МАЗ с прицепом въезжает в ворота. Здесь и там стоят грузовики.

– Он мужик злой, учти, – рассказывает фотограф. – Ненавидит весь мир. Отец его терпеть не может… Устюгова где искать?

Чумазый слесарь, которого он остановил, машет рукой в глубину двора:

– На яме вроде был…

Успенский заглядывает под полуторку, стоящую на яме:

– Дядь Вань, здрасте, это мы…

Из-под грузовика показывается мужик с разводным ключом, окидывает их недоверчивым взглядом:

– Не выходит…

– Вы сказали – в час. У вас обед будет?

– Мало чо сказал. Вон энту сунули…

– Да ладно, мы подождем…

Они курят возле диспетчерской.

– У него вся семья погибла в ссылке – дети, старики. Их раскулачили и сослали куда-то на Енисей. Он один выжил. Его посадили. Из лагеря – на фронт, в штрафную роту. Попал в плен, вернулся. И опять в лагерь…

– За что? – спрашивает Пьер.

– Сказал же, вопрос риторический… Из тех, кто прошел плен, много народу получали десятку за измену родине…

– Ты говоришь, он злой?

– Алик, кореш мой, тот самый, что издает “Грамотей”, хотел сделать интервью для нашей газеты. На втором вопросе Утюг его обматерил и пытался дать в морду. Так что – будь осторожен…

В уголке диспетчерской у окна пристроились на скамейке Успенский, Пьер и Устюгов – широкоплечий мужик с редкими стальными зубами, с большими руками и черными плоскими ногтями. Перед ним на белой тряпице черный хлеб, вареная картошка, крутое яйцо, нарезанная луковица. Он неторопливо, с усилием жует, запивая обед бутылкой “Жигулевского”.

– …Аполоныч?

– Алексей Аполлонович Татищев, бывший офицер.

– Граф, что ли?

– Он вообще-то из дворян, но никакой не граф.

– Энто кликуха лагерная… Какой из себе-то?

Пьер лезет за бумажником, достает пожелтевшую черно-белую фотографию. На ялтинском пляже мужчина в длинных плавках держит на руках девушку в полосатом купальнике.

– Это тридцать первый год, он тут еще молодой…

Устюгов, едва глянув на фото, отворачивается и молча жует. Наконец роняет:

– Он и есть, гад… Самый граф.

Пьер растерянно смотрит на Успенского. Тот, помедлив, осторожно спрашивает:

– Почему “гад”?

– Они в побег ушли.

Его крестьянская физиономия с рязанским курносым носом и оттопыренными ушами не выражает ничего, кроме крайней усталости и равнодушия, кажется, он сейчас заснет.

– Они ушли, а мы-то осталися. Хлебать по полной… Псарня озверела…

– Псарня?

– Конвой… Только пайку прибавили. Сорок второй год, война кругом, мы теперя не враги, а надёжа родины. А тута серпом – тринадцать зэков к зеленому прокурору ушли…

Он замолкает, жует, уставясь в пол. Успенский не выдерживает:

– И чего?

Устюгов поднимает колючий ненавидящий взгляд:

– Режимом душить стали, падлы… Три дня не кормили, а после пайку еще убавили – трехсотка, совсем сосаловка…

– И Татищев участвовал в побеге? – спрашивает Пьер.

– Дак он у их был главный считала, Граф… Этот твой насчет математики как?

– У него военное образование, артиллерийское. Конечно, с математикой.

– Они подкоп копали с седьмого барака. Долго копали, месяц, полтора. Вроде Граф им все обсчитал – куды копать и сколько. И все точно – они за зону вышли, студебекер с поселка угнали и – привет куму…