Мевлют оказался в старом греческом доме в закоулках Ферикёя. Он вспомнил, что как-то уже носил йогурт в эту квартиру с отцом, вскоре после первого своего приезда в Стамбул (как и многие уличные торговцы, он раз и навсегда запоминал названия домов и имена их жильцов). Этот дом назывался САВАНОРА и все так же пах пылью, сыростью и жареным маслом. Мевлют прошел в дверь на втором этаже и оказался в большой, ярко освещенной комнате: старая квартира была превращена в маленькую текстильную фабрику. Он увидел девушек, сидевших за швейными машинками. Некоторые были еще почти детьми, но большинство было возраста Райихи, и все в них выглядело пугающе знакомым Мевлюту. Человек с доброжелательным лицом, который прежде появился в окне, был владельцем ателье.

– Торговец, эти трудолюбивые девушки мне как дочери. Нам нужно успеть выполнить заказ из Англии; они будут героически трудиться, пока утром мини-автобус не развезет их по домам, – сказал он. – Не мог бы ты оказать любезность и подать им свою лучшую бузу?

Мевлют пристально посмотрел на гипсовую лепку на стенах, на большое зеркало в золоченой раме и на люстру с искусственным хрусталем – все это наверняка осталось от греческой семьи, которая когда-то жила здесь. Он часто потом вспоминал ту комнату. В его воспоминаниях девушки за швейными машинками выглядели в точности как его дочери Фатьма и Февзие.

Фатьма и Февзие уже в черных школьных передниках надевали друг на друга белые воротнички – смесь синтетики и хлопка, – которые выглядели всегда свежевыглаженными, прикрепляя их к пуговицам с задней стороны фартуков, закалывали волосы, хватали ранцы, которые Мевлют купил им со скидкой в магазине в Султанхамаме (место, которое он знал еще со школы, когда они с Ферхатом торговали там «Кысметом»), и выбегали в школу в семь сорок пять каждое утро, пока их отец, все еще в пижаме, выбирался из постели.

После того как их вторая дочь, Февзие, немного подросла, у Мевлюта с Райихой почти никогда не было возможности остаться в одиночестве в комнате. Дом бывал в их распоряжении, только когда девочки были с Рейхан или с другой соседкой или когда Ведиха или Самиха приходила рано утром и забирала их. В летний день девочки иногда могли исчезнуть на несколько часов в саду по соседству, играя с подружками. Оставшись одни, Мевлют и Райиха всегда прежде обменивались многозначительными взглядами. «Где они?» – спрашивал Мевлют. Райиха говорила: «Они, должно быть, играют у соседей в саду». – «А вдруг они вернутся?» Этого вопроса было достаточно, чтобы удержаться от столь желанной близости.

Вот уже шесть или семь лет объятия супругов начинались только после полуночи, когда девочки спали в своих кроватках на другом конце комнаты, погрузившись в самый крепкий сон. Если Райиха не спала, когда Мевлют поздно возвращался из своих походов с бузой, и если она встречала его нежными словами, вместо того чтобы просто смотреть телевизор, Мевлют считал это приглашением и, убедившись, что девочки крепко спят, выключал свет. Муж и жена осторожно, стараясь сделать это потише и побыстрее, занимались любовью под одеялом. Иногда они засыпали на несколько часов, чтобы, проснувшись, вновь заняться любовью в молчаливой спешке, хотя и с глубоким, подлинным чувством. Наличие дочерей приводило к тому, что они наслаждались своими супружескими правами реже, чем раньше, но Мевлют и Райиха воспринимали подобное положение вещей как естественное свойство семейной жизни.

После того как в школу пошла и младшая дочь, энтузиазм первых дней их супружества вернулся, и теперь они еще чувствовали себя свободнее вместе, поскольку знали и доверяли друг другу и больше никого не стеснялись. Оставаясь наедине, они начали снова ощущать то взаимное доверие, которое существует только между мужем и женой, и понимать, как им повезло найти друг друга.

Счастье помогло Райихе забыть сомнения по поводу писем Мевлюта, которые поселил в ней Сулейман, хотя она все еще не забыла об этом полностью. У нее случались моменты неуверенности, но в таких случаях она перечитывала пару писем из своей пачки, и красивые слова Мевлюта ее успокаивали.

Супружеские радости, начинавшиеся сразу после того, как девочки уходили в школу, никогда не длились более полутора часов, включавших и совместное чаепитие за единственным их столом (завтракал Мевлют всегда горячим сэндвичем с сыром и томатами в «Бинбоме»); в «Бинбоме» Мевлюта ждали к десяти утра. В это время совместного блаженства Мевлют и начал рассказывать Райихе о коварном предательстве в кафе «Бинбом».

Райиха.

– Не вмешивайся, – сказала я ему. – Следи за всем, но делай вид, что ничего не видишь.

– Но шеф поставил меня туда для того, чтобы я знал, что происходит, – ответил Мевлют, и он был прав. – Шеф – человек Вуралов… Нельзя, чтобы они потом сказали про меня, что я дурень, который под своим носом воровства не заметил!

– Мевлют, знаешь, они все заодно. Если ты донесешь хозяину, они объединятся против тебя и докажут твоему работодателю, что ты сам обманываешь его в одиночку, а он им поверит, потому что их много. И тогда именно ты потеряешь работу, да еще и перед Вуралами опозоришься.

Я видела, как Мевлют паниковал каждый раз, как я это говорила, и мне становилось грустно.

Ночью 14 ноября 1991 года ливанское торговое судно и корабль с Филиппин, перевозивший кукурузу, столкнулись перед древней Анатолийской крепостью, в самом узком месте Босфора. Ливанский корабль затонул, и пятеро из его команды погибли. По телевизору, который Мевлют смотрел со всеми остальными в кафе «Бинбом», сказали, что ливанский корабль перевозил двадцать тысяч овец.

Жители Стамбула узнали об этом происшествии, когда овец начало выносить к причалам вдоль Босфора, на берег около Румелийской крепости, в Кандилли, Бебеке, Ваникёе и Арнавуткёе. Оставшиеся в живых овцы пробирались на городские улицы через лодочные гаражи старинных прибрежных особняков-ялы, которые еще не успели сжечь, и через пристани современных ресторанов, сменивших рыбацкие кофейни. Овцы были измученными. Их кремово-белые шкуры были покрыты грязью и испачканы в нефти, их усталые тощие ноги, которые они с трудом передвигали, пропитались ржавой жидкостью, напоминавшей бузу, а их глаза были полны вечной жалобы. Мевлют был потрясен этими овечьими глазами, смотревшими на него во весь экран телевизора, и он ощутил всю силу этой жалобы в своей душе.

Некоторые из овец были спасены – люди, услышав о происшествии, поплыли прямо во тьму ночи им на помощь, – но большинство животных погибло. Частные доки, парки и чайные дома, выстроившиеся вдоль Босфора, были запружены тушами утонувших овец.

Мевлют слышал истории о том, как некоторые овцы, сумев выбраться на улицы города, необъяснимо нападали на людей, а потом ни с того ни с сего падали замертво; о том, как они забредали на дворы мечетей, священных гробниц и на кладбища, или о том, что они были на самом деле предвестниками апокалипсиса, который случится в 2000 году и явится прямым доказательством того, что пророчества покойного журналиста Джеляля Салика, который был застрелен за свои взгляды, были воистину правдивы. В этом происшествии Мевлюту виделся знак чего-то более сокровенного – как и тем рыбакам, которые продолжали каждый день находить мертвых овец, запутавшихся в их сетях, раздувшихся, как огромные пузыри, и видели в них предвестники несчастья.