Паньи ничего не оставалось, как, придав собственной физиономии выражение приличествующей случаю скорби, пристроить левую руку к гробу и двинуться вместе со всеми. Правую он заложил за фалду добротного английского пальто.

Оно и к лучшему, подумал литератор, и говорить ни с кем не надо. Определенно к лучшему.

Вокруг бестолково суетились друзья и знакомые почившего — толпа никак не могла принять вид процессии. Все взоры были устремлены на поэта. Не изменяя скорбного выражения лица, знаменитость принялась вертеть глазами в разные стороны, тайно вкушая микроскопический триумф. Встретившись взглядом со знакомым, маэстро позволял себе слабую полуулыбку, которая, едва возникнув, таяла в уголках рта, не изменяя общего меланхолического настроя. Маэстро был положительно недурен собой: темно-синее пальто сдержанно-элегантного силуэта, серый кашемировый шарф, копна слегка тронутых сединой волос и вся фигура — точеная, прямая, с изящно опущенной, сообразно прискорбным обстоятельствам, головой. Да что говорить — хорош. Мужчина в лучшей поре, в поре зрелости. В двух шагах от себя поэт непроизвольно обнаружил стайку молоденьких девушек-студенток, с восторгом взиравших на знаменитость. Одна, премиленькая, в каракулевой шубке, просто глаз отвести не могла. Маэстро ответил ей пылким и недвусмысленным взглядом. Девушка зарделась. Сердце поэта затрепетало торжеством. «Разрази меня гром, если завтра же она не позвонит!» — сказал себе интересный мужчина.

— Нет, нет и нет, — решительно возразила дочери донна Летиция Дзагетти Брин, — ни на какой бал ты не пойдешь. И больше не будем об этом говорить.

— Ну мамочка! — умоляла дочка. — Я обещала, все пойдут. Все, решительно все: и Габриэлла, и Андреина, и Лу, и Фабриция. А ты ведь знаешь, что ей тоже вечно всё запрещают.

— Другие пускай идут, а ты на этот раз посиди дома. В этом году там на редкость смешанное общество. Знаешь, кто туда собрался? Буракки с дочерью, да-да, та самая, аптекарша.

— Ну, знаешь, мама, сейчас уже пора оставить эти предрассудки.

— Предрассудки или не предрассудки, но ты моя дочь, и я тебе на праздник идти запрещаю. Запрещаю, слышишь?

— Ну мамочка, это же благотворительный бал, в пользу сирот или, в общем, детей… или что-то в этом роде.

— Благотворительный взнос мы можем сделать, но на бал ты не пойдешь. Удивительно, что ты не понимаешь простейших вещей! Ты не из простой семьи, нельзя забывать об этом. Не спорю, порой это приводит к некоторым — как бы это сказать? — неудобствам, что ли, ограничениям. Но существуют, моя милая, определенные обязательства, вот именно, обязательства, и никто не дал тебе права манкировать… Ах, я знаю, для тебя все это глупости, пустой звук, одно слово — предрассудки. Дай тебе волю — все пустила бы прахом. А ты взгляни на портрет твоего прадеда. Вот это были люди! Ты только погляди, какая осанка, сколько благородства — да что говорить! В общем, так: на бал ты не идешь.

Адвокат Серджо Предиканти, 55 лет (специальность: дела о признании брака недействительным), поехал к портному на вторую примерку костюма. Костюм темно-синий в красную полосочку, тонкую-тонкую, настолько тонкую, что невозможно разглядеть.

— Нет, это положительно нестерпимо! — Адвокат от раздражения залился краской. — Всегда, всегда одно и то же! Миллион раз говорено-переговорено — и все одно и то же! Плечи, поглядите, что за плечи вы мне сделали, Мардзони, бестолковый вы человек! Где вы только видывали такие плечи? Это же ужас что такое, а не плечи, кошмар какой-то, а не плечи, страх Божий, наказание Господне, а не плечи! А это что за горб, я вас спрашиваю? Извольте отвечать, откуда вы взяли этот горб?

— Не волнуйтесь, главное, не волнуйтесь, господин адвокат, сейчас, в один момент мы все поправим, в один момент, все в лучшем виде, в лучшем виде, будете довольны! — Портной черкал мелком ему лишь ведомые линии на будущем костюме.

— В лучшем виде! — сердито пробормотал адвокат. — В лучшем виде! Вечно так говорит, а потом… потом — тьфу, бестолковщина одна! Да вот еще кстати: на рукаве четыре пуговицы. Четыре! Ясно вам, Мардзони, что значит четыре пуговицы? Да никаких фальшивых петель, все четыре чтоб расстегивались, как полагается. Запишите себе: четыре пуговицы. А то выйдет, как в тот раз, когда вы…

Пьеро Скарабатти, крестьянин, стоя на краю компостной ямы, сгружает туда вилами соломенную подстилку из стойла. Дело под вечер, в этот час дон Ансельмо, священник местной церкви, совершает свой обычный моцион. Он остановился и с ласковой улыбкой наблюдает праведные труды своего прихожанина.

— Ай да молодец, Пьеро! — хвалит дон Ансельмо. — Большая сила у тебя в руках.

— А вы разве прежде не знали, дон Ансельмо? Я ведь знаменит через это.

— Через что? — не понял дон Ансельмо.

— Да вот через это самое, — заулыбался Пьеро. — Сами поглядите — почитай, три пуда зараз на вилы насаживаю. Ровно спагетти на вилке. Оп-ля — видали как? Четыре пуда за один взмах — не худо, верно? А вы про меня и не слыхали ничего? Неужто не слыхали? У нас в округе никто так не умеет, между стариками и то таких не сыщешь, чтоб могли зараз три пуда.

Гульельмо Какопардо, профессор, специалист по административному законодательству, читает вместе с коллегой верстку нового журнала «Вопросы общественного права».

— Вот хоть ты скажи, Джарратана, объективно скажи, на что все это похоже? Вот именно, что ни на что. Да слыханное ли дело, чтобы заслуженных людей печатали рядом со всякими там желторотыми приват-доцентиками, которые преподают-то без году неделя? В алфавитном, видите ли, порядке! А что у нас стаж тридцать лет — им на это наплевать. В алфавитном порядке! Хоть бы уж выделили, на худой конец, наши фамилии каким-нибудь там особым шрифтом, что ли, черт его знает… Так ведь нет же, всех в одну кучу, всех навалом, всех без разбору. Да они это нарочно сделали, видит Бог, нарочно, знаю я эту публику, этих выскочек, полузнаек! Я ведь не о себе пекусь — тут дело принципа, здесь, ежели угодно, честь затронута, не моя честь — университета. И потом, справедливость, где элементарная справедливость? Сегодня, сегодня же вечером я напишу им, что снимаю, решительно снимаю свою фамилию. Мне лично плевать на эту чепуху, но есть, в конце концов, честь университета, ты согласен со мной, Джарратана?

Несси Смидерле, 59 лет (компания «Смидерле & Кунц» — черные металлы), пошла осветлить волосы. Она с нетерпением глядела на себя в зеркало, покуда парикмахер заканчивал работу.

— Изумительные волосы, синьора, — льстил парикмахер. — Обрабатываются просто бесподобно!

— А вам не кажется, Флавио, что вышло светловато? Мне думается, с платиновым отливом было б лучше.

— Да вы шутите, синьора! — словно бы даже испугался Флавио. — Я вам сделал точка в точку цвет «аркадия», в кафе «Сосайэти» сейчас все так красятся. А у вас головка под Марлона Брандо, так что это ваш оттенок, решительно ваш.

— А если добавить чуть-чуть кирпичного… как это… цвета обожженного кирпича? Может, вышло бы, так сказать, более по-молодежному, а? Как вы думаете, Флавио?