На другом снимке Вива сидит на пляже Чоупатти, рядом спит на песке Талика. За ними в небе несколько змеев. Снова подпись, причем ее имя написано неправильно: «Мисс Вива Халауэй» и вопрос «Она Каин или она Авель?».

– Он следил за мной, – сказала она.

– Не будь тебя, он ходил бы за кем-нибудь еще, – сказал Фрэнк. – Ему отчаянно хотелось кого-то любить или ненавидеть.

– Какой ужас! – Ее начала бить дрожь. – Я ужасно не любила его, почти ненавидела. Не надо мне было вообще с ним связываться, зря я тогда согласилась.

Рука Фрэнка легла ей на плечи.

– Тут нет твоей вины, – ласково возразил он. – Его отправили в Англию в шестилетнем возрасте, одного. С этого момента у него началось искривление личности – даже он это знал. Я тоже все больше убеждаюсь, что у него были серьезные проблемы с психикой.

В камине вспыхнуло пламя. Она увидела в нем Гая – его выпученные глаза, его зубы, оскаленные в усмешке.

– Думаю, что не нужно говорить Розе и Тори, пока мы не получим подтверждение, – сказала она. – Зачем их пугать понапрасну?

Фрэнк поморщился.

– Я всю дорогу думал об этом. Но ведь тогда тебе придется нести одной этот груз.

– А Дейзи знает?

– Еще нет.

Она встала, решив пойти спать, но снова пошатнулась и снова он ее поддержал.

– Дай-ка я помогу тебе, – предложил он.

– Я живу в домике на той стороне лужайки.

Они шли по мокрой траве. Порывы ветра трепали полы ее плаща. На другой стороне долины над холмами висело туманное пятно луны.

– Надвигается сильная гроза, – сказал он.

– Ужас, ужас, ужас. – Теперь она рыдала, думая о том, как горели волосы Гая, горела его одежда. – Он не заслужил этого.

Она чувствовала руку Фрэнка на своем плече.

– Мы еще ничего не знаем, – повторял он. – Подожди – может, все это только слухи.

Вдали послышался гром, сверкнула молния, новый раскат грома, и вдруг на них обрушились потоки дождя, и оба мгновенно промокли до нитки.

У нее так дрожали руки, что она не могла отыскать в сумочке ключ. Нашла, протянула ему и увидела, что его рубашка прилипла к телу и под ней обозначились все ребра, все мышцы, плавный изгиб его крепкого торса.

– Ты вся мокрая, Вива. – Когда он дотронулся до нее, она вскрикнула, но он снова дотронулся и стал ласково гладить ее плечи, руки, живот, а она закрыла глаза и положила голову ему на плечо.

В комнате горела маленькая лампа. На полу валялось ее платье, на письменном столе лежали ручки, блокноты, стоял графин с водой.

Он снял полотенце с напольной вешалки и вытер ее лицо и волосы. У нее не осталось слов, по лицу текли слезы, дрожь не утихала. Он стащил с нее промокший плащ, потом кардиган и бросил на пол, а ее закутал в сухое полотенце.

– Побудь со мной немного, – попросила она, стуча зубами, видя, что он собирался уйти.

Когда он лег на кровать, она прижалась к нему как ребенок, крепко зажмурив глаза. Где-то краем сознания она слышала резкие звуки дождя, падавшего на железную крышу, слышала стоны ветра. Но внезапно все стало простым, когда она положила его на себя: все проблемы и беды куда-то ушли, остались только ее голод и его молодое тело, лежащее на ней, прогнавшее смерть.

Когда все закончилось, он взглянул на нее, потряс головой, и они оба смотрели друг на друга боязливо и удивленно. Тогда он обнял ее, и застонал, и снова тряхнул головой.

– Только не говори, что ты меня любишь, – сказала она.

Ради безопасности Фрэнк настоял, чтобы они возвращались первым классом, но, несмотря на относительный комфорт, Тори было грустно до слез. Фрэнк с Вивой сидели напротив, между ними будто черная кошка пробежала. Роза сидела у окна, погруженная в себя и печальная. Тори, не находя собеседников, приуныла.

Какое-то время она размышляла о том, что зря так толстеет. Вчера после ужина она взвесилась на больших сидячих весах, которые Джей держала на лестничной площадке под крупным фото команды Ути по поло, худых, спортивного вида парней.

Джейн похвасталась, что эти весы, украшенные затейливой резьбой, были точной копией тех, что стоят в бомбейском яхт-клубе, что они точные до унции. Вот почему ее сердце оборвалось, когда стрелка поползла к одиннадцати стоунам[76]. Даже в худшие свои времена, в Лондоне, она никогда не набирала такой вес; матери будет что сказать по этому поводу.

– Я просто огромная, – пожаловалась она тогда Розе, встав перед зеркалом-псише. – Я слоненок, и знаешь что хуже всего? Что от огорчения мне еще больше хочется есть.

– Ты не толстая. – Бедная Роза слышала ее жалобы миллион раз, но по-прежнему ухитрялась изображать возмущение. – Зачем тебе превращаться в худую швабру? У тебя прекрасные васильковые глаза. Когда-нибудь в них утонет хороший, порядочный мужчина, – добавила она тоном прорицательницы.

– Нет, не утонет, – мрачно возразила Тори. – Я практически стала бесформенной уродкой – вон, какие складки жира на спине.

– Тори, я не хочу вылезать из-под одеяла и любоваться на твои жировые складки, – сказала Роза, опираясь на две подушки. – Тори, – она перешла на шепот, – хочешь посмотреть на настоящего слоненка?

И Роза шокировала ее – она откинула одеяло и задрала ночную рубашку, чего никогда и ни за что не сделала бы до замужества, показав Тори свой раздувшийся живот с торчащим словно желудь пупком.

– Потрогай, – сказала она. – Можешь себе представить, какой огромной я стану к девяти месяцам?

Тори неуверенно потрогала ее живот, потом приложила к нему ладони с обеих сторон.

– О господи, Роза… как это… – Тори чуть не сказала «ужасно», – как это… странно. Ты пока не кажешься большой, но все-таки переменилась. Как интересно, ведь у тебя внутри спит ребенок. Джек тебя видел такой?

– Да, – подтвердила Роза.

– Что он сказал? Он поцеловал тебя в живот? Прослезился?

Роза как-то странно посмотрела на подругу.

– Ты такая романтичная, Тори, – уныло ответила она. – Кажется, он ничего не сказал.

И опять Тори показалось, что она вторглась за недавно прочерченную запретную черту в жизни Розы, что за ней начинался другой мир, полный взрослых тревог и огорчений – до которых, по мнению Розы, она, Тори, еще не доросла.

Поезд резво стучал колесами, и Тори, прислонившись виском к стеклу, размышляла об Индии. Через две недели все это – огромное голубое небо, грязные хижины, вон тот ослик, та женщина в розовом сари, которая машет рукой поезду, – исчезнет с глаз, а вскоре и поблекнет в ее памяти, как старые фотки в альбоме. Как же это чертовски несправедливо, ведь, несмотря на все неприятности, она была здесь так невероятно счастлива.