ему желательно бы было, чтобы Купеческое общество обратило внимание и на нижних чинов, коих 12 тысяч человек». И на это было ассигновано 1800 рублей. За пожертвование троек и угощение 12 полкам Купеческое общество удостоилось высочайшей благодарности за усердие. Бумагу об этой милости постановлено хранить, вместе с прочими, в устроенном для высочайшей грамоты ковчеге.

Закревский не шутил со своими словесными заявлениями. В июне 1848 года исправлявший должность московского градского головы Кирьяков был призван к генерал-губернатору, и этот «в сильных выражениях (!!) изъявил свое негодование за невнимательность Московского купеческого общества к бессрочно-отпускным, призванным вновь на службу». Вина Купеческого общества заключалась в том, что оно «не распорядилось угостить сих воинов, тогда как в других городах, где подобные воины проходили, они были угощаемы за счет общественный». Пришлось последовать благому примеру и выдать по 30 копеек серебром на каждого бессрочно-отпускного.

Закревскому неоднократно приносятся жалобы на дурное поведение лиц купеческого сословия в надежде на его вмешательство. Дела эти, несомненно, судебного характера, и, конечно, графу следовало бы отсылать жалобщиков в подлежащие учреждения, то есть, по-тогдашнему, в магистрат. Но Закревский не стеснялся либо разрешать такие дела своей властью, либо предлагал их разрешить Купеческому обществу. Как увидим, Купеческое общество имело на сей предмет гораздо более точные представления, чем высший представитель администрации.

Некая мещанка жаловалась генерал-губернатору, что купец Воронов, обольстив ее, воспользовался ее собственностью, выгнал из своего дома прижитых с нею детей, лишил ее денежных средств и чрез то подверг ее тюремному заключению. Чисто судебное дело! Закревский отсылает его на обсуждение Купеческого общества, с замечанием «о несвойственном честному человеку поведении Воронова» и предложением исключить его из купеческого сословия. Купеческое общество ответило, что, не имея права судить Воронова, оно, по закону, не может и исключить его из своего сословия, как купца 2-й гильдии.

Один обманутый муж жаловался Закревскому на беспутное поведение жены. Закревский и это дело отсылает в дом Градского общества, предлагая виновной назначить наказание. Купеческое общество отозвалось, что ему «в отношении граждан порочного поведения предоставлено одно только право — исключать из своего сословия, определять же какие-либо другие наказания ему права не дано», и предложило самому генерал-губернатору назначить срок ее исправления по благоусмотрению его сиятельства.

В таких и подобных случаях Купеческое общество, несомненно, становилось на законную точку зрения. Оно постоянно или отклоняло от себя компетенцию, ему не принадлежавшую, или указывало, что административная власть в силу своих обширных полномочий могла действовать по своему усмотрению, или, наконец, отсылало подобные дела в 1-й департамент магистрата — инстанцию судебную.

В 1850 году были высочайше пожалованы новые знамена Московскому пехотному полку. Закревский требует по сему случаю угощения для солдат, и Купеческое общество ассигнует 700 руб. Вскоре после этого егерский полк вступает в Москву. Граф опять требует угощения солдатам и вымогает 800 руб. Затем вступает в Москву Владимирский полк, и, по требованию Закревского, из общественных сумм выдается на угощение 700 рублей.

На почве такого же рода требований Закревский дошел до последних границ дерзости. Однажды, принимая и распекая городских уполномоченных за отсутствие рвения при пожертвовании, он позволил себе назвать градского голову Кирьякова — хотя и в его отсутствие — дураком. И все это ему сходило с рук! Только вышел в отставку оскорбленный им градской голова.

Случалось, что второпях Закревскому привозили для объяснений совсем не тех лиц, которые требовались. П. И. Бартенев,* издатель «Русского архива», рассказывал мне, что однажды в молодости неожиданно получил через казака приказание явиться к генерал-губернатору. Вины никакой он за собой не знал. Не давши ему, по обыкновению, раскрыть рта, Закревский стал его распекать за какой-то будто бы им учиненный в публичном доме скандал. Когда граф вдоволь накричался, Бартеневу удалось разъяснить, что, очевидно, произошло недоразумение, и его обвиняют за чью-то чужую вину. Указав на свою хромую ногу, Бартенев добавил:

«Участие в таком дебоше было бы для меня и физически не совсем удобным, ваше сиятельство».

Граф затих и улыбнулся: Бартенев все-таки был старого дворянского рода. Воспользовавшись этим, Бартенев продолжал:

«Я счастлив, ваше сиятельство, что этот случай доставил мне возможность познакомиться с вами. Мне известно, что вы были при Аустерлице. Не будете ли вы так добры дать мне некоторые разъяснения по поводу этого сражения?»

Тогда граф совсем смягчился, пригласил Бартенева сесть и рассказал ему свои воспоминания.

Приехал в Москву француз Сулье, содержатель цирка, имевший громкий титул «шталмейстера его величества султана турецкого». Чтоб получить разрешение на устройство представлений с участием наездников, гимнастов и акробатов, он явился к графу Закревскому в расшитом золотом турецком мундире. Так как потребовались какие-то справки, граф предложил Сулье явиться за ответом в один из следующих дней. Случилось, что этот день был царский, когда иностранные консулы считали своей обязанностью делать официальный визит генерал-губернатору. Приехал и греческий консул в полной форме. В то время, как он только что начал подниматься по лестнице генерал-губернаторского дома, наверху показался сам Закревский и стал быстро спускаться ему навстречу, торопясь на какой-то большой пожар. Увидав пред собой человека в блестящем мундире и не вглядевшись, граф принял впопыхах консула за Сулье и мимоходом крикнул ему:

«Пляшите, скачите, прыгайте! Разрешаю».

Можно себе представить недоумение греческого консула от такого необыкновенного приема!

Как это, так и последующее рассказывал мне Иван Алексеевич Смирнов, московский коммерсант 1840-х годов, старый приятель нашего семейства:

— По моей торговле галантерейным товаром мне требовалось ездить раз в год в Париж. После нескольких поездок жизнь тамошняя мне так понравилась, что я решил совсем туда переселиться. По тому времени надо было это сделать умненько. После февральской революции стали косо смотреть на отъезжающих и делать всякие затруднения при выдаче заграничных паспортов. Нам, торговцам, конечно, с этой стороны нельзя было ставить препятствий, но простым путешественникам приходилось платить за паспорт по пятьсот рублей ассигнациями. Хоть и купец я, а не мог сомневаться в том, что если граф Закревский проведает про мое намерение навсегда оставить Россию, то мне могут грозить большие неприятности. С помощью добрых людей мне удалось втихомолку перевести мой капитал за границу и поручить ликвидацию моих дел надежному приятелю. Оставалось только получить паспорт. Я подал прошение, и мне назначен был день получения. Выдавались паспорта тогда лично графом Закревским. Не без душевного трепета иду к нему наверх. Ну, разумеется, заставил долго ждать: это уж у него было такое правило — проморить. Наконец зовут. Вхожу в кабинет. Стоит посредине Закревский и держит в руках мой паспорт.

«Ты Смирнов?» — спрашивает.

«Я,