на сундуках и на столах приданое во всех его подробностях, кончая кружевными наволочками и атласным одеялом на двуспальной кровати, у которой стояли туфельки, причем моя спутница, оказавшаяся свахой, показала мне лежащий в одной из них полуимпериал «на счастье». По обе стороны дверей стояли два небольших мешка с овсом для осыпания молодых,* когда они вступят в опочивальню.

За ужином, чрезвычайно длинным и обильным, моим соседом был один из родственников новобрачных… «Как вы думаете, — спросил он меня, указывая на какое-то пестро украшенное перьями блюдо, разносимое гостям: — что это будет такое?» — «Какая-то птица», — ответил я. «Нет-с! — воскликнул он торжествующим тоном: — не птица, а рыба под птицу!»

В середине ужина произошло замешательство вследствие того, что один из самых почетных гостей, старик с двумя золотыми медалями на шее, вдруг нетерпеливо ударяя кулаком по столу, стал требовать «яблочка». Все остановилось, ему почтительно и торопливо подали требуемое, он отрезал кусочек, пожевал с кислой гримасой и громка сказал: «Подавай дальше!» — и пиршество продолжалось с самыми неумеренными возлияниями. После того как генерал произнес свой традиционный тост и молодые поцеловались, начался ряд непрерывных тостов за родных, за шаферов, за «его превосходительство» и гостей. Многие из тостов за общим шумным разговором трудно было иногда и разобрать. «Почетный гость», требовавший яблочка, заметив, что новобрачная не пьет, стал громко кричать мужу ее: «Заставь пить жену! Заставь!» Мой сосед тоже встал и заплетающимся языком, к моему удивлению, провозгласил, что желает предложить то, что всего дороже для русского сердца, а именно «п-п-а-атриотический тост». Но ему не дали договорить, все стали кричать «ура» и разбивать бокалы. А сваха встала с своего места и, всхлипывая, начала крестить пирующих.

Затем все направились в залу, откуда молодая должна была проследовать вниз. Ее, видимо, тяготила окружавшая обстановка, но с нею прощались, как будто она идет на заклание. Солидные дамы вытирали себе глаза, молодые переглядывались, а мать, поплакав на плече дочери, затем что-то внушительно и торопливо ей шептала на ухо. Вслед за нею подошла другая родственница с тем же таинственным шепотом, и, наконец, ведомая под руки, приблизилась старуха-бабушка и тоже стала шамкать в ухо новобрачной. Но терпение последней истощилось, и, резко сказав: «Да знаю, знаю!» — она двинулась вперед.

Оставшиеся мужчины продолжали пить без удержу, а затем появился и новобрачный в ярком шелковом халате и вышитых туфлях и, сопровождаемый шуточками и ободрениями, тоже проследовал вниз…

На другой день, часа в четыре, в дверь моей комнаты постучался «молодец из города» (так назывался Гостиный двор), где были лавки вчерашнего виновника торжества, и, подавая мне завернутую в салфетку корзиночку с фруктами, заявил, что молодые приказали кланяться и объяснить, что они в добром здоровье.

И. А. Белоусов. Ушедшая Москва*

…

оя жизнь протекала в Москве — я в ней родился 27 ноября старого стиля 1863 года, вырос и в ней доживаю, никогда никуда не отлучаясь. По общественному положению я принадлежу по деду и отцу к крестьянскому роду, но в деревне, кроме временных побывок, никогда не жил; отец также ушел из деревни и был в Москве мелким ремесленником — он в год моего рождения имел небольшую портновскую мастерскую. Круг его знакомых состоял из ремесленников, мелких торговцев, служащих, мещан, купцов; с этой стороны мне и знакома московская жизнь с самого начала 70-х годов, то есть почти 60 лет, с этой стороны я и берусь описывать ее.

*

Мастерская моего отца находилась в Зарядье на углу Псковского и Мокринского переулков, в доме Варгина,* который был крупным поставщиком провианта и амуниции на армию в 1812 году. Впоследствии я слышал от отца, что этого поставщика Варгина по доносам и клеветам предали суду за то, что он будто бы поставлял негодную амуницию и недоброкачественный провиант на армию. Но Варгин был честнейший человек и патриот, и не только сам не брал взяток, но и другим чиновникам не давал брать.

Впоследствии Варгин был оправдан, освобожден из Петропавловской крепости, куда он был заключен, и ему были возвращены все имения и дома, а домов у Варгина было несколько. Ему принадлежало владение, на месте которого теперь находится Малый театр, открытый в 1824 году; огромный дом на Ильинке, который Варгин пожертвовал Серпуховскому обществу, так как Варгин был уроженец Серпухова; дом этот назывался «Серпуховским подворьем».

Между прочим, в этом доме в 1870―1880 годах находился часовой магазин Калашникова, у которого много лет служил приказчиком Михаил Алексеевич Москвин — отец известного теперь артиста Художественного театра Ивана Михайловича Москвина;* он и жил в этом доме.

Довольно большое владение принадлежало Варгину на углу Кузнецкого моста и Лубянки; дом был сломан до революции, и на его месте построено здание, в котором теперь находится Комиссариат иностранных дел и стоит памятник Воровскому. В неизменном виде находится дом на Тверской улице, против бывшего губернаторского дома, ныне Московского Совета, и дом в Зарядье, в котором я родился.

Все эти дома перешли в наследство племянникам Варгина. В зарядском доме жил управляющий Варгина; отец мой был с ним дружен. Этот управляющий подарил отцу картуз из настоящего морского котика, камышовую трость с сердоликовым набалдашником, украшенным золотом, и пистолет с длинным дулом — такие пистолеты прежде употреблялись для дуэлей. Все эти вещи принадлежали поставщику Варгину и были им подарены своему управляющему.

Картуза отец не носил, так как он был меховой, отец же носил только суконные картузы и никогда не надевал ни шляп, ни шапок. Картузы у него были летом на одной подкладке, а зимой — на подкладке с ватой.

Из варгинского картуза отец сделал мне шапку, которую я носил много лет. Пистолет в кожаной кобуре лежал убранным в шкафу и служил мне игрушкой, но играл я им, изображая не то разбойника, не то какого-то героя, когда отца не было дома: хотя этот пистолет не был заряжен и, кажется, испорчен, отец из боязни не позволял мне до него дотрагиваться.

В 1881 году, после убийства Александра II, отец испугался, что имеет огнестрельное оружие, немедленно отнес пистолет в полицию и отдал его квартальному.

Когда мне исполнилось восемь лет, отец вздумал обучать меня грамоте. Дома до восьми лет меня никто не обучал, и я не знал ни одной буквы. Да и обучать было некому: отец