с красными носами. Старшие братья встречали их с наружными знаками дружбы, а иногда и уважения, смотря по чину. Казалось, что их посещению все в доме радуются… О чем они говорили с братьями, я не мог знать, так как эти беседы велись в тиши кабинета, подальше от нескромных, хотя бы и детских, ушей и глаз, но когда чиновники уходили, братья смеялись над ними, бранили их, называли крапивным семенем, чернильными крысами, пиявками, пьяными мордами. Я понимал, что они их презирают, но вместе с тем и боятся их, относятся к ним, как к существам одинаково противным и вредным. Очень характерно и то, что, когда говорили об этих делах и этих чиновниках, я никогда не слыхивал, чтобы упоминалось в серьезном смысле слово «закон». Закон в то время существовал лишь настолько, насколько существовала возможность обойти его. Если говорилось про чиновника: отлично законы знает, это касалось никак не его умения применять эти законы, а именно знания, как устранить их, если выгодно.

Наиболее близкими к купечеству, как такое же городское сословие, были мещане. Платя гильдию, мещанин становился купцом, и наоборот, переставая платить гильдию, он возвращался в мещанство. В таком же положении были и государственные крестьяне, которых не следует смешивать с помещичьими. Поэтому в воспоминаниях моих не сохранилось никакого следа о каких-нибудь выходках или замечаниях по адресу этих сословий: мы стояли к ним слишком близко для того, чтоб проводить между ними и нами какую-нибудь существенную грань. Что касается до ремесленников, то у нас их недолюбливали, считая их народом наиболее беспорядочным и преданным пьянству. Если, как это, к сожалению, нередко случалось, кто-нибудь из них производил скандал, говорили: «Чего же другого можно ждать от мастеровщины?»

Резче всех других сословий отделены были в особую касту помещичьи крестьяне. Их крепостная личная зависимость от других людей ставила их совершенно особняком среди городского общества. Так как наша прислуга всегда большей частью вербовалась среди крепостных, отпущенных по оброку, то нам очень хорошо было известно, что такое значила воля помещика. Жил-жил себе у нас какой-нибудь повар или горничная, которыми были довольны, как вдруг являлось откуда-то приказание немедленно вернуться в деревню, без объяснения причин. Со вздохами и слезами люди должны были повиноваться. Вот почему у нас никогда не замечалось того презрительного отношения к крепостным, как в тех сферах, где их привыкли называть рабами: у нас их жалели. Но дальше идти было нельзя при кастовом устройстве. Родниться с крепостными никому и в голову не приходило, потому что при этом и выступало резкое различие между людьми свободными и несвободными. Нельзя было полюбить хорошую крестьянскую девушку и жениться на ней, не испросив согласия ее душевладельца, так как она составляла его собственность, согласия, которое он никогда не давал безвозмездно: в самом деле, если его крепостная девушка выходила замуж за человека свободного состояния, она тем самым, по закону, делалась свободной сама, а помещик терял рабочую или платежную силу. А так как денежные дела помещиков весьма часто бывали очень запутаны, то они пользовались подобным случаем, чтоб заломить за выкуп своей крепостной высокую цену, иногда непосильную для жениха. Еще хуже дело обстояло, если крепостной человек намеревался жениться на девушке свободного состояния. Разумеется, семья этой девушки употребляла все усилия, чтоб ее отговорить, так как девушка эта с замужеством сама теряла свободу, делалась крепостной по мужу. Немало драматических положений создали эти отношения в течение веков. Один из таких эпизодов произошел в родственной нам семье Волковых, и я его передам здесь, как слышал.

Гаврила Григорьевич Волков был известным торговцем антикварными и художественными предметами в двадцатых и тридцатых годах прошедшего столетия, пользовался репутацией знатока и успел уже составить себе хорошее состояние. Присватался он к Екатерине Лукьяновне Бажановой, купеческой дочери. Родители ее не прочь были дать согласие на брак, если б препятствием не служило то обстоятельство, что Волков был крепостным богатого помещика Голохвастова. Превращать свою дочь из свободной в крепостную они решительно отказались. Тогда Волков стал хлопотать о том, чтоб откупиться самому. Это оказалось невозможным: Голохвастов, отличавшийся большой гордостью, отказал в просьбе, кичась тем, что его крепостной человек обладает большим состоянием и представляет лицо не безызвестное в Москве. Это было в тоне больших бар. Рассказывали, что такой же политики держались и Шереметевы. У них крепостные достигали миллионных состояний и тем не менее, несмотря ни на какие предложения, не отпускались на волю. Шереметев говорил:

— Пусть платят ничтожные оброки, как прежде. Я горжусь тем, что у меня крепостные — миллионеры.

В своем горе Волков обратился за советом к князю Николаю Борисовичу Юсупову,* который протежировал ему. Князь обещал ему помочь. Случилось, что Юсупов и Голохвастов встретились в Английском клубе за карточным столом. Голохвастов был страстный игрок, и в этот вечер ему страшно не везло. Проигравши все наличные деньги, он предложил играть на честное слово.

— Еще успеешь! — ответил Юсупов. — Теперь я ставлю на ставку столько-то, а ты поставь Гаврилу Волкова. Условие такое: коли проиграешь, давай Волкову вольную.

Голохвастов согласился и — снова проиграл. Вот каким путем Гаврила Григорьевич Волков получил наконец давно желанную свободу.

Таковы были отношения между людьми в николаевское время, которое иные почтенные люди не перестают и доселе расписывать в каком-то привлекательном, радужном свете. Привлекательным оно могло назваться только для дворян, живших в совершенно исключительных условиях покоя и удобства, пользовавшихся почетом, влиянием и неограниченными правами по пользованию самым прочным капиталом — трудом бесправных рабов. Для всех других граждан государства это было тяжелое и темное время.

Специально для москвичей эпоха эта неразрывно связана с воспоминаниями о военном генерал-губернаторе графе Закревском, одном из типичнейших ее представителей.

*

Конец сороковых годов и начало пятидесятых годов, к которым относится мое детство, были одной из самых неприглядных и тяжелых эпох русской истории. Никогда еще, кажется, административно-полицейский гнет не достигал таких пределов, никогда приниженность громаднейшего большинства русского народа не была так глубока. Законы существовали только на бумаге. Всякий знал, что применение их зависит исключительно от общественного положения. Понятие о праве, как таковом, оставалось только в книгах и у кучки оригиналов-идеалистов, а в жизни господствовало правило: «С сильным не борись, с богатым не тянись!» Типичнейшим выразителем всей тогдашней системы был тот легендарный городничий захолустного городка, который не мог выносить самого слова «закон», при одном упоминании о нем входил в раж, топал ногами, делал непристойные жесты и восклицал: «Закон?! Вот тебе где закон! Меня сюда сам царь