Дворец правосудия. Нюрнберг. 20 ноября 1945

Далее Джексон сообщил, что «тевтонская страсть к педантизму» побудила многих подсудимых фиксировать собственные преступления на бумаге. Он описал судьбы национальных групп, особенно евреев, «массовые хладнокровные убийства бесчисленных людей», «преступления против человечества». Эти идеи уже обсуждались с Лаутерпахтом в Нью-Йорке в 1941 году и вновь, спустя четыре года, – в саду на Кранмер-роуд. Эти же темы Джексон затрагивал в Индианаполисе в сентябре 1941 года, когда Лемкин выслушал его призыв установить «царство закона» против международного беззакония.

Джексон перешел к личности Ганса Франка, и тот вроде бы встрепенулся при упоминании своего имени. «Юрист по профессии – говорю об этом со стыдом, – участвовавший в составлении Нюрнбергских расовых законов». Прокурор упомянул дневники Франка, процитировал немного из поденных записей личных мыслей и публичных выступлений – так с самого начала обозначилась существенная роль, которую дневникам предстояло сыграть на процессе. «Я не сумею за один год извести всех вшей и евреев», – заявил Франк в 1940 году. Год спустя он с гордостью отчитывался, что отправил в Рейх более миллиона поляков. И даже в 1944 году, когда советские войска уже приближались к Кракову, Франк выполнял свою миссию и называл евреев «расой, которая подлежит ликвидации»{503}. Его дневники оказались поистине золотой жилой. Если Франк и начал подозревать, что его слова могут быть использованы против него, виду он не подавал.

Изобилие доказательств позволило Джексону закончить речь самой простой просьбой. Этот трибунал представляет собой «попытку применить закон к государственным деятелям», и полезность данного суда будет определяться тем, сумеет ли он положить конец беззаконию в тот момент, когда только что созданная Организация Объединенных Наций пытается сделать шаг навстречу мирному будущему и господству закона. Главным обвинителем, по словам Джексона, должны стать не державы-победительницы, но «сама цивилизация». Поскольку подсудимые втянули немецкий народ в «бездну злосчастья», разбудив ненависть и насилие на всех континентах Земли, то теперь их единственная надежда ускользнуть от суда состояла в том, что международное право не поспевает за человеческой этикой. Судьи обязаны дать ясно понять всем, что «сила международного права» стоит «на стороне мира», и потому люди доброй воли живут «под сенью права, но не произвола»{504}. Лаутерпахт узнал цитату из стихотворения Киплинга «Старая проблема», посвященного событиям в Англии 1689 года, в результате которых всемогущий суверен был подчинен таким же ограничениям закона, как и его подданные.

Слушая Джексона, Лаутерпахт не проявлял своих чувств. Он был прагматик, стоический и терпеливый. Речь Джексона была великолепна, сообщит он Рахили, историческая речь, «настоящий триумф»{505}. И он с удовлетворением следил за лицами Франка и остальных подсудимых, вынужденных слушать повесть о своих злодействах. Когда Джексон закончил, Лаутерпахт подошел и пожал ему руку – это соприкосновение длилось «целую минуту». Заметил Лаутерпахт и значимую лакуну в речи Джексона: хотя в мае и потом вновь в октябре, когда уточнялась формулировка обвинения, Джексон выражал поддержку Лемкину, сейчас слово «геноцид» так и не прозвучало.

В третий день суда Лаутерпахт покинул Нюрнберг: он возвращался в Кембридж читать лекции. С ним вместе уехал Шоукросс, который был вызван в Лондон по государственному делу, и потому вступительная речь британской команды обвинителей была перенесена на 4 декабря: Шоукросс не пожелал уступить эту честь своему заместителю Максвеллу Файфу.

Домой Лаутерпахт добрался нескоро – помешала плохая погода. Когда маленький самолет приземлился наконец в аэропорту Кройдон, Лаутерпахт уже чувствовал себя больным. Со сном у него всегда были проблемы, но теперь его ночи превратились в кошмар, наполненный подробностями, которые он услышал в зале суда. Записи из дневников Франка, страх за оставшихся во Львове и полная неизвестность, чувство ответственности, вины за то, что он не смог их уберечь, вовремя забрать в Англию. Эти личные переживания усугублялись профессиональными: Лаутерпахт был недоволен вступительной речью Шоукросса, считал, что она недостаточно структурирована и с юридической точки зрения слабовата{506}.

После великолепного выступления Джексона англичанам следовало сыграть не хуже, говорил Лаутерпахт и жене, и самому Шоукроссу, а сделать это было непросто, поскольку генеральный прокурор уже написал основную часть своей речи. Теперь Шоукросс попросил Лаутерпахта дополнить текст, и отказаться от этого поручения юрист не мог. Вопреки совету врача соблюдать постельный режим, Лаутерпахт посвятил работе целую неделю, использовав эту возможность для того, чтобы развить собственные идеи о преступлениях против человечества и о защите отдельного человека. Он собственноручно написал черновик, затем передал его своей верной секретарше миссис Лайонс, а после того как она все перепечатала, снова отредактировал текст. Окончательная версия – тридцать печатных страниц – была отправлена из Кембриджа в Лондон, а там с вокзала Ливерпуль-стрит ее забрал гонец из офиса Шоукросса.

У Эли сохранился черновик, написанный отцовской рукой. Я получил возможность прочесть рассуждение Лаутерпахта на главную тему, порученную ему Шоукроссом: о развязанной Германией войне{507}. Он привел в порядок наброски Шоукросса, а затем перешел к той теме, которая больше волновала его самого: к правам человека. Написанный Лаутерпахтом текст совершенно явно вытекает из идей, которые он излагал в опубликованной несколькими месяцами ранее Международной декларации прав человека. Суть его размышлений сконцентрирована в одной фразе: «Содружество наций и прежде требовало себе и успешно осуществляло право вмешиваться в тех случаях, когда государство попирает права человека вызывающим образом, рассчитанным на то, чтобы потрясти общечеловеческие представления о морали»{508}.

Такими словами он призывал трибунал постановить, что союзники были вправе применить военную силу для защиты «прав человека». Но этот аргумент и тогда казался спорным, и сегодня «гуманитарная интервенция» не считается безусловно оправданной. В тот самый день, когда я впервые прочел рукописный черновик Лаутерпахта, президент Обама и премьер-министр Дэвид Кэмерон пытались убедить Конгресс США и британский парламент в том, что военное вмешательство в Сирию законно, поскольку осуществляется ради защиты прав сотен тысяч жителей. Приводимые ими (безуспешно) аргументы опирались на идеи, выраженные Лаутерпахтом: концепция «преступлений против человечества» определяет злодейства такого масштаба, что другие государства вправе вмешаться для защиты. Лаутерпахт в свое время утверждал, что всего лишь развивает уже существующие, давно установленные правила. Его дерзкая по меркам 1945 года концепция теперь стала достоянием не ученых, а практикующих адвокатов.