Невыносимо. Я зажмурилась и пронзительно закричала от боли.

   Набрала еще чуть-чуть и, наконец, направила накопленную энергию в ладони, все до капли отдавая Отису. Внутри жгло и горело, я чувствовала, что переборщила, что почти сама умираю, не справившись с таким количеством опасной для некроманта силы… Я уже не была собой, я была потоком, который тек в тело молодого мужчины.

Мое сознание едва не покинуло меня. Еще несколько секунд я сидела, смутно понимая кто я, и где нахожусь. Затем подняла голову и огляделась.

   Парк вокруг нас напоминал оживший кошмар. Жизнь покинула его, то, что осталось от травы рассыпалось от малейшего прикосновения. Деревья, высокие, но серые, сухие, сбросили всю листву, превратившуюся в тлен. Как же много я отняла…

   Отис кашлянул.

   Я вздрогнула, наконец, вспоминая, что именно произошло, и зачем я все это сделала, и поспешно отвела ладони. Рана исчезла.

   Отис был жив. Спасен.

   Я с искренним облегчением прижалась к его груди, чувствуя биение сердца и мерное дыхание. По щекам покатились слезы, но теперь это уже были слезы счастья.

   Все позади. Теперь все будет хорошо. Теперь мы сможем…

   — Лучше бы ты дала мне умереть, — услышала я тихие злые слова Отиса. — Нет хуже участи, чем быть спасенным чудовищем вроде тебя.

   Взметнула голову и наткнулась на ненавидящий взгляд. Не верила, что это сказал он, но выражение лица Отиса говорило лучше любых слов.

   Я онемела. Медленно, встала, почти не чувствуя ног. Меня шатало, перед глазами прыгали мушки.

   Сделала шаг, и мир вокруг беспомощно провалился в темную всепоглощающую бездну.

Тишину, пропитавшую спертый, холодный воздух, прорезал лишь редкий звук далекого падения капель воды.

   Кап. Кап.

   От этого невыносимого капанья, повторенного множество раз, казалось, я скоро свихнусь, хотя в первые часы моего пребывания в этом месте я даже не замечала его.

   В каменном мешке, в котором я пришла в себя, не было окон, и я не имела ни малейшего понятия, день сейчас или ночь. Из-за невозможности увидеть движение солнца и луны, я не могла знать, сколько прошло времени с тех пор, как я потеряла сознание подле Отиса, и сколько уже здесь нахожусь. Несколько десятков часов? Пару суток?

    Дважды я забывалась сном на подбитом соломой матрасе, лежащем прямо на голом полу камеры. Очень хотелось принять душ, но из удобств присутствовала лишь дырка в дальнем углу.

   Стальная дверь, единственная ниточка к остальному миру, кроме узкого проема прямо под потолком, через который поступал воздух, была заперта и защищена чарами. Впрочем, будь она не испещрена защитными рунами, поделать бы с ней я все равно ничего не могла.

   Руки сковывали железные браслеты, позволяющие сотворить лишь блеклый светоч.

   Я пыталась расчесать пальцами спутавшиеся пряди волос, отмечая несколько колтунов, сбившихся на затылке. Шикарное свадебное платье, ныне порванное и грязное, виделось усмешкой горькой судьбы, последним отголоском былого благополучия. Я искренне ненавидела его до последнего блестящего камушка из шитья на груди.

   В голове до сих пор звучал голос Отиса.

    «Нет хуже участи, чем быть спасенным чудовищем вроде тебя».

   Что ж, чудовища действительно должны сидеть в клетках.

   Голод давно просверлил черную дыру в животе. Дважды, пока я спала, у двери появлялся поднос с кувшином воды и тарелка с кашеобразным содержимым, которое прежде я бы даже не решилась понюхать, но сейчас жадно заталкивала в себя до последней ложки.

   Участь моя предельно ясна. Наличие темного дара у Клариссы Извич, единственной наследницы благородного рода, бесспорно, а значит, ее мог ждать лишь костер.

   Я думала, что голодная смерть лучше сожжения заживо, но не могла заставить себя отказаться от отвратительной похлебки. Смутная надежда на чудесное спасение постоянно питала меня где-то на подкорке, но чем дольше я сидела в полутемной камере, тем меньше ее оставалось. Она таяла, подобно туманной дымке поутру, оставляя лишь холод.

   Я крутила в голове обрывочные воспоминания и мысленно жевала жвачку, вроде той, смоляной, которую перемалывают крепкими желтыми зубами простолюдины. Она состояла из предположений и размышлений, как могла бы сложится моя жизнь, реши я никогда не применять темный дар.

   Что вообще я смогла сделать благодаря ему? Спасла ли я кому-то жизнь? Стоило ли это того?

   Мои родители похищены, Отис возненавидел меня. Я оказалась в тесной камере и жду вынесения приговора о смертной казни. Был ли хоть какой-то смысл во всем том, через что мне пришлось пройти и провести своих близких?

   Голые стены наверняка являлись безмолвными свидетелями не только моих слез. Когда они иссякали, я ложилась на матрас и бездумно смотрела в потолок, ожидая, когда же все это, наконец, кончится.

   И боги вняли моему желанию.

   Несмазанные петли двери протяжно заскрипели, и она распахнулась.

   — На выход… миледи.

   Высокий чуть полноватый мужчина, страж, был в полном военном одеянии, не имеющим отличительных знаков Инквизиции, но я не обманывалась. После всего случившегося ее роль вполне могли подхватить и другие, и мне было уже без разницы, кому непосредственно подчиняется мой тюремщик.

   Я встала, чувствуя, как качает от усталости. У свадебных туфель сбились каблуки, что еще больше придавало неровность походке.

   Меня повели по длинному коридору, освещенному редкими магическими светильниками. Страж шел сзади, что позволяло ему видеть каждое мое движение, но я даже не думала предпринимать попытку побега. Впереди стоял лишь полумрак, из которого, казалось, вообще никогда не существовало выхода.

   Мы сделали такое многочисленное число поворотов, что вскоре я перестала понимать, как далеко отдалилась от камеры. Двери вдоль стены коридора ничем не отличались друг от друга.

   Мы остановились у одной из них, и тюремщик толкнул ее. В глаза ударил теплый желтый свет и я, жмурясь, сделала шаг вперед. Дверь закрыли с громким хлопком.

   Когда глаза привыкли к яркому освещению, я инстинктивно попятилась.

   В небольшой комнате, освещенной множеством свечей, посередине стоял добротный стол. За ним с противоположной от меня стороны сидел сам государь.

   Римерий был одет во все черное, видимо, в знак траура из-за всего случившегося. Легкие синяки под глазами говорили о том, что у него не выдалось возможности выспаться и отдохнуть, но в целом, сказывалось благотворное влияние отсутствия хорогга. Лицо, уже не такое осунувшееся, красил полнокровный румянец.

   — Садись, Кларисса, — без приветствий сказал Римерий. — Нам предстоит долгий разговор.