Элизабет нагнулась, подняла коробку, та оказалась тяжелой – не такой тяжелой, чтобы нельзя было поднять, скорее увесистой. На крышке приклеена почтовая наклейка – адрес правильный. Да и имя тоже. Элизабет удивленно покачала головой. Неужели из театра? Неужели мисс Прейгер?

Присев тут же, на ступеньках веранды, она отложила журнал, поставила коробку на колени, стала развязывать ленту, открыла крышку. Оказалось, что коробка до краев набита оберточной бумагой, белой, пружинистой, шуршащей.

Но бумага не могла весить так много. Элизабет залезла внутрь, в упругие бумажные складки, покопошилась в них. Ну конечно, в нее что-то завернуто. Что-то длинное, круглое, наверняка бьющееся – иначе для чего столько бумаги. «Может быть, ваза? – подумала Элизабет. – Хотя зачем мисс Прейгер присылать вазу?» Она даже пожала плечами.

Оказалось, что длинное и круглое ничего общего с вазой не имело. Железная короткая трубка, запаянная с двух сторон стеклом, совершенно непонятного предназначения. Элизабет повертела ее в руках, поглядела с одной стороны, потом с другой, хотела уже положить загадочную штуковину назад в коробку. А потом вдруг сразу холодный пот размазал по спине мгновенную дрожь. Еще до того, как она поняла, как догадалась.

Подзорная труба! Не такая большая, как она видела в доме напротив, но тоже настоящая.

«Что это означает? Зачем они послали мне эту трубу? – запрыгали в голове Элизабет суматошные мысли. Вернее, их тусклые, обрывчатые тени. – Неужели чтобы напомнить о себе, напомнить, что они наблюдают за мной, что я как бы под их контролем? Может быть, они никуда не уехали, а притаились поблизости, да хотя бы в том же самом доме, и сейчас смотрят за мной, изучают. Если так, то главное, чтобы они не заметили замешательства, они ведь именно этого и хотят – моего замешательства. Но я им такого удовольствия не доставлю».

Элизабет улыбнулась делано, искусственно, как улыбаются перед объективом фотоаппарата. Она вдруг почувствовала почти осязаемо, кожей, что кто-то наблюдает за ней, разглядывает ее. Ну и что, ну и пусть, главное, что она знает об этом. Хотя непонятно, чего они привязались к ней? Смотри, их так и не отпускает, просто маньяки какие-то. Ну и черт с ними!

Она подняла трубу, приставила к правому глазу, зажмурила левый. Единственное, что она увидела, – черное, совершенно непрозрачное пятно. Так она еще и не работает, эта труба. Элизабет пожала плечами, отняла железный цилиндр от лица, опять стала разглядывать. Ах, просто она смотрела с противоположной стороны, не с той, с которой надо. Она засмеялась вслух, демонстративно. Пусть знают, что такими штучками ее не пронять, что они просто-напросто забавляют ее.

Она снова приставила трубку – теперь уже другой, противоположной стороной, – снова зажмурилась левым глазом, сфокусировала правый, провела концом трубы дугу, пытаясь поймать в линзах увеличенные деревья на противоположной стороне улицы, дома за ними. А вдруг она сможет разглядеть что-нибудь в том самом окне, из которого они наблюдают за ней?

Но разглядеть ничего не удалось – ни окна в доме напротив, ни самого дома, ни даже деревьев перед ним. Ничего, кроме себя.

Элизабет сразу узнала себя на дальнем конце трубы – бессильную, бесчувственную, лишенную сознания. Она полулежала на диване вишневого цвета: платье задрано до живота, оголяя все, что только можно оголить, ноги широко расставлены, на одной из них внизу, у самой туфли висят трусики. Те самые, голубенькие, которые она там оставила в результате. Платье тоже расстегнуто, лиф его спущен, груди оголены. На лице – Элизабет пригляделась к лицу – блуждает лихорадочная, неосознанная улыбка. Ну конечно, она же была не в себе и совершенно беспомощна, они могли делать с ней все, что хотели. Наверное, и делали.

Руки опустились, они не могли больше удерживать эту тяжелую железяку, они повисли, в них исчерпались, закончились силы. И не только в них. Силы покинули все тело разом, одновременно, как будто она целый день таскала неподъемные камни. Почему-то заломило, стало больно в коленях, Элизабет захотелось осесть, завалиться на бок, прямо здесь, на ступеньки, и больше не вставать. Никогда. Она покачнулась, но все-таки удержалась.

Сразу стало безразлично, смотрят на нее или нет. Пусть смотрят, изучают, смеются – какое ей дело. Все пустое, ничего не имеет значения. Единственное, что она хочет, – это попасть в свою комнату, лечь на кровать, вытянуть, расслабить ноги, чтобы хоть как-то унять боль, тянущую, ломкую, начинающуюся в коленях, стремящуюся вверх. Главное сейчас – подняться на ноги и войти в дом, спрятаться, укрыться за его не пропускающими чужие взгляды стенами.

Но подняться не получалось – за что держаться, куда ступить, как при этом еще не упасть? Оказывается, не так просто устоять на двух ногах, ведь даже у стульев их четыре, в крайнем случае три.

Пару раз Элизабет поднималась, выпрямляла тело, пыталась перенести его тяжесть на следующую ступеньку, но все впустую, тело не слушалось, и приходилось снова опускать его вниз. Потом все же медленно, держась за перила, подтягиваясь руками, широко расставляя для устойчивости ноги, она добралась до входной двери.

Когда дверь за ней закрылась, стало немного легче. Теперь осталось добраться до лестницы, ведущей на второй этаж. Ну а там, на лестнице, снова были перила, а тащить свое тело по ступенькам вверх она уже умела.

Она тут же провалилась в забытьи, как будто из него никогда и не выходила, во всяком случае, с момента маминой смерти. Только все еще ломило ноги, даже через беспамятство, через тяжелый, навалившийся со всех сторон сон. Ей ничего не снилось – глухая, непроницаемая, темная стена отделяла ее от внешнего мира.

Потом, неизвестно через сколько времени, там же, в забытьи, она вновь увидела себя на диване в той же самой разбросанной, беззащитной позе с шальной, блуждающей улыбкой на губах. Улыбка приближалась, подтаскивая за собой расплывающееся лицо, и вдруг оказалось, что это совсем не Элизабет, а мама лежит на вишневом диване, это ее улыбка застыла на бледных, остановившихся губах. Лицо подплыло ближе, поражая отчетливостью, словно Элизабет действительно смотрела на него через линзы подзорной трубы, постоянно подстраивая резкость. Теперь можно было выделить каждую прядь в прическе, каждую ресничку на прикрытых веках. И еще маленькое темно-коричневое пятнышко у виска с разбросанными вокруг него мелкими, тоже коричневыми точками.

Даже из своего неподъемного сна Элизабет почувствовала, как сжалось ее тело, как судорога свела напряженные ноги, как неловкое отталкивающее движение совершили руки. Тяжело, будто она нехотя восставала из мертвых, Элизабет открыла глаза.

Вокруг устало покачивалась ночь. Получается, что она проспала целый день. Внизу, где-то там, на первом этаже, раздался легкий, едва различимый шорох – скрип не скрип, шаги не шаги.

«Бог ты мой, они убьют меня, как и маму», – пронзила отчетливая мысль. И сразу стало очень страшно, одиноко, беспомощно. Ночь дышала опасностью, выдыхала ее из себя, отравляла ею воздух. Опасность была повсюду – она расползалась по комнатам первого этажа, стелилась по лестнице, просачивалась через дверную щель в комнату. Она цеплялась щупальцами за подоконник, сочилась через открытое окно.