а с нами как обошелся, — сказал Никита. — Глядел я на него во время допроса и удивлялся. Не сумасшедший ли он, думаю, не лишился ли рассудка…

— Маленько бывает с ним, — сказал Захар. — Временами находит… Да и винить его в этом нельзя. Он человек ломаный и глазами своими такое видел, что другому и во сне отродясь не пригрезится. С такого мучения недолго и ума лишиться…

— Что же он видел такое? — спросил Никита.

— Сказка долгая, — сказал Захар и отодвинул пустую чашку.

— А ты расскажи, — попросил Никита. Он знал, что всю ночь не уснет, а идти в незнакомом стойбище было некуда.

— Слушать будешь — расскажу.

Захар набил трубку и долго разгребал прутом остывший в очаге пепел, отыскивая уголек для прикурки.

Потом, не найдя уголька, он достал из кармана древесный березовый гриб, осколок кремневого камня и стальную пластинку. Отщипнув кусочек желтой сердцевины гриба, Захар высек над ним кремневые искры. Мгновенно вся поверхность кусочка покрылась сыпью черных точек. Розовея и расширяясь, они становились пятнышками, сливались вместе, затягивая грибок розово-черной пеленой, и вдруг, словно раздуваемый изнутри, грибок превратился в яркий тлеющий уголек.

Захар раскурил трубку и закашлялся. Он кашлял долго, с простудной надсадой, как будто хотел выкашляться в один раз за всю свою жизнь, и из глаз его катились слезы.

Потом он вздохнул и сказал:

— Павел-то Никитич лихой мужик был и умом не обиженный. Первым он тут мужиков против японцев поднял да повел. Умно действовал, рисково и не напролом, а с военной хитростью. Под Черновскими копями в бою из кольца отряд вывел, единого человека не потерял, а японцев наложил, что снопов на ниве. Они его с солносяду ждали, а он с солновсходу ударил и пробился. Слава о нем до самой Читы гремела. Семеновские каратели пять тысчей за его голову положили. Лихо действовал, а потом оскудел, неладно с ним приключилось…

Казак сильней задымил трубкой и замолчал, может быть, вспоминая прошлые лихие дела Косоярова.

— Что же с ним приключилось? — спросил Никита.

— Приключилось, — сказал казак. — Близко к покрову это дело было, не, однако, маленько поранее того. Комар, тот пропал, а гнус еще в лесах держался. Сегоды теплынь была, до самого снегопаду стояла. Отошли мы после боев под Черновскими копями в горы — сил не хватило, японец большие войска подтянул. Скрывались в лесах, а жену свою Антониду Семеновну и девку малую Павел Никитич на дальней заимке содержал, за Куварой. С собой в отряд их взять он не осмеливался, известно, женское к лесам да болотам не привычно, вот и отправил на заимку, подале от людских глаз. Ан глаза-то и нашлись. Проведал кое-кто из кулаков, что на заимке жена партизана проживает, да еще какого партизана — партизанского начальника, проведал, что он к ней наведывается, ну и донес карателям. Они дожидаться себя не заставили, а зараз на заимку наехали, взяли жену Павла Никитича и уводом в лес увели. Должно, люто пытали, где Косояров находится и где отряд собирает, только нам о том расспросить некого было. Поблизости селениев нету, место глухое и жителей всего одна вдова Селиваниха самогонщица, да и та в стороне жила. Возле самого леса при дороге ее сторожка стояла. Кричи — никто не придет, зови — не откликнется. Был у Селиванихи сын Николка, вроде дурачок. По шестнадцатому году без штанов ходил, на дудочке тростниковой песни играл, и разговору у него было всего-навсего с полсотни слов. Совсем парень никудышный. Он один и приметил, как Антониду Семеновну в лес волокли. Прибежал на Кувару, мужикам рассказал, что, мол, солдаты не в нашенских мундирах Косояриху в лес уволокли, а что к чему, так от него и не добились. Кричит одно, мол, уволокли Косояриху, потом мычать по-иманьи зачнет, плачет, слезами исходит… Подумали мужики и послали Павлу Никитичу весточку, чтобы зараз ехал жену выручать. Прискакал к нам в отряд вершноконный ночью, все, что знал, Косоярову выложил. Тот отряд поднял, крикнул добровольцев, кто с ним на выручку Антониды Семеновны поедет. Только добровольцев отбирать не пришлось, все вызвались, и без мала всем отрядом мы в путь двинулись.

Рань была, утряло. Ехали дорогами лесными да падями. Где хлыньбой, где наметом коней гоним. А день выпал пасмурный, туманный… Бело — будто с лесин молоко течет. Только уже у самой Кувары сивер подул и маленько развиднялось.

Ехало нас двадцать пять человек. Впереди разведку пустили, за ней дозор, а далее само ядро, и Косояров с нами.

Кувару объехали стороной и подались к заимке. К опушке леса подъезжаем, глядим — разведка назад скачет и Сенька Шабордин прямо с ходу Косоярову кричит: «Нету в пади заимки, спалили ее, даже копоти не приметно». Мы коней понужнули, на поляну выскочили. Павел-то Никитич впереди скачет, мы за ним. Подскакали к пожарищу, кругом черно, а посреди печь стоит и на шестке два горшка. Вот и все, что от жительства осталось. Подале, в подсолнухах, животина лежит, пулей сраженная, и уже дуться зачала… А везде, куда глазом ни кинь, тишина и спокойствие, будто никогда никто не бывал.

Слез с коня Павел Никитич, обошел пожарище, вышел на тропу к лесу, себе под ноги глядит, будто след ищет. Мы спешились, лошадей с коноводами возле пожарища оставили и цепочкой за ним следом пошли.

Где трава примята, где какая приметина осталась, смотрели зорко, проходили места эти едва не плечо к плечу. Слова никто не промолвит, и так сторожко идем, что ежели где валежина скрипнет или сивер еловую шишку сшибет, все разом остановятся и винтовки вскинут, будто зверя скрадывают. А зверя-то и нет… Ушел зверь и следа не оставил.

Сомнение всех взяло: не увезли ли каратели Антониду Семеновну с собой или не порешили ли ее совсем. Наверх поглядывать стали, не висит ли она где на лесине повешенная.

Обошли мы всю опушку, так цепью и прочесали. Нигде никаких примет не предвидится, чтобы казнь была: ни кровинки, ни травы мятой. Все, как в вековечном лесу, стоит