Рядом со мной Сенька Шабордин шел, тот самый, что был в разведке. Я ему потихоньку от других говорю: «Не к чему нам дальше вглубь леса идти. Если бы каратели казнить ее хотели, тут бы и кончали, потому место дикое. Не иначе, с собой, говорю, увезли. На Кувару нам теперь подаваться надо, разведкой за ними следом. Они Кувары не минуют. У солдат-то, Николка сказывал, мундиры не нашей формы, видать, солдаты чужестранной земли и леса нашего поостерегутся. Верней всего, к железке они поедут, через деревню Улеты, вниз по реке. Туда на Улетку и надо нам выскочить, им наперехват. Павлу Никитичу, говорю, нужно такое предложение дать».

Не успел мне Сенька еще ответить, как на самом левом фланге нашей цепи в голос зашумели: «Сюды! — кричат. — Сюды!.. Нашли!..»

Гляжу, бежит Косояров, пути не разбирая, к тому самому ельнику, где люди шумят, рысью бежит… Ну и мы зараз пустились за ним.

Лес в том месте густущий был. Елка по земле ветки стелет, и темно, будто сумрак. Медведь в такой чаще семь раз штаны обдерет, коль версту пройдет. Кругом мелким ельником заросло, а в середке его прогалина махонькая в три шага. На прогалине осина старая, до того дородная, что вершины не углядишь. Под ней мурашиная куча, а на куче человек привязанный сидит. Руки и ноги вокруг осины заплетены, веревкой скручены, голова назад откинута, и волосы разметались, будто по ветру… Знаю, что это она — Антонида Семеновна, а узнать не могу. Лицо все в черных пупырях мурашевых да в мошке, в глазах черно, и рта не видать… А над ней гнус дымом вьется, густой гнус…

Никита вздохнул и кашлянул в руку.

— Ты что? — спросил Захар.

— Ничего. Рассказывай дальше.

— Дальше не слаще, — сказал Захар. — Глянул я на Павла Никитича, а он столбом стоит, и лицо черное. Потом как закричит и, не поддержи мы его, обземь бы ударился. Никогда я такого крика человечьего не слыхал…

Захар ссутулился, опустил голову и принялся накладывать в печь еловых прутьев.

— Избу нашу мы с тобой простудили, — сказал он, — а ночевать здесь…

Потом он снова достал из кармана древесный гриб и кремень, снова искрой зажег грибную крошку и, когда она превратилась в тлеющий уголь, приложил к ней лоскут сухой бересты. Набрав в легкие побольше воздуху, он принялся раздувать уголек и дул до тех пор, пока береста, закручиваясь и шипя, не вспыхнула красно-черным пламенем. Горящую бересту казак положил в очаг под еловые прутья, и в печи вновь запылал огонь.

— А девочку-то, дочку его вы отыскали? Спасли ее? — спросил Никита.

— Девку-то? Погоди, все чередом… Рассекли мы веревки, которыми руки и ноги у Антониды Семеновны связаны были, сняли ее, мертвую, с мурашиной кучи и отнесли на опушку леса, ближе к пожарищу. Лопатину ее, по ельнику разбросанную, с собой захватили, чтобы было, во что покойницу одеть.

А Павел-то Никитич все суетится возле нас, пучком травы мурашей да мошкару с лица покойницы сметает, в глаза ей заглядывает, будто ждет, что откроет она глаза-то да на него взглянет. А куда там — бездыханна, как есть. Да и чего ждать было, — прибавил Захар. — Разве бы живой ее каратели оставили… Не иначе, такое сотворили, чтобы язык ей развязать, чтобы мукой такой испугать ее больше смерти. Да, видать, ничего не добились, так и померла.

Сняли мы клинками дерн, откопали неглубокую могилу, устлали ее травой, обрядили покойницу и закопали тут же на опушке леса, без отпевания, по-солдатски, будто в бою была убита. Дерном сверху черную землю прикрыли, примяли, и холмика почти не приметно, глядеть со стороны — никогда ничего и не было.

А как закопали Антониду Семеновну, опамятовался маленько Павел Никитич и о дочке вспомнил. Сызнова засуетился, заспешил… В лес кинулся и аукать начал. Рысью по лесу бегает, кричит, зовет на всякие лады. То Ленкой кличет, то дочкой… Остановится, голову к земле склонит, прислушается, и опять за то же — за ауканье да за позывание…

Мы за им ходим, без присмотра его не оставляем, вовсе как малое дите, стал… Опять без мала всю опушку осмотрели и, когда уже время к обеду шло, вернулись на пожарище.

Взял Павел Никитич хворостинку, по выгаре ходит, разрывает кучи пепла, будто что ищет. Не чаяли его оттуда увести да на коня посадить. А как назад на свое стойбище ехали, оборачивался Павел Никитич все на заимку сгоревшую да на опушку леса…

Захар вздохнул и, подложив в печь несколько толстых поленьев, отошел к спальному возвышению.

— Портянки-то сушить будешь, к печке повесь, да повыше, как бы не сгорели, — сказал он и принялся укладываться на земляных нарах.

— А что же девочку, девочку-то так и не нашли? — спросил Никита.

— Где же найти, — сказал Захар. — Каратели ее либо с собой увезли, либо убили да закопали где-нибудь. Сгореть она никак не могла, всегда след бы остался. Дотла человека сжечь нелегко…

Он снял унты, вывернул их мехом вверх и поставил поближе к печке. Потом, уже лежа на ворохе сухой осоки и позевывая, он проговорил:

— Доходил до нас слушок стороной, будто жива девка-то, будто у попа-расстриги Алякринского в Куваре проживает, да только ладом этого проверить никак нельзя, потому с того самого дня, как мы Антониду Семеновну хоронили, Кувара под белыми состоит.

От разгоревшегося очага становилось жарко. Никита накинул шубу и вышел из землянки.

Партизанский стан спал. Из потайных труб землянок поднимались тонкие, кажущиеся неподвижными струнки голубого дыма.

Луна стояла в зените. Свет ее, не оставляя теней, насквозь пронизывал голый кустарник. Впереди, словно освещенная синими кострами, сверкала безлесная белая падь.

Никита обогнул землянку и вышел на опушку леса.

У истока