– Как ты назовешь ее?

Селия наклонилась, слегка коснулась пальцем родничка, где сильно и решительно бился маленький пульс, и сказала со спокойной уверенностью:

– Это моя маленькая Джулия. И скоро мы вместе с ней поедем домой.

Я выждала еще пару недель, а потом написала письмо, которое давно уже составила в уме:

Мой дорогой Гарри!

С превеликой радостью и гордостью сообщаю тебе, что ты стал отцом! Ребенок родился чуть раньше срока, но вполне благополучно и совершенно здоровым. У тебя дочка, Гарри! Селия хочет назвать ее Джулия. Хрупкое здоровье твоей жены, правда, заставило нас немного поволноваться, особенно когда схватки начались на две недели раньше срока. Я даже немного испугалась, но у нас была очень хорошая акушерка, да и наша квартирная хозяйка очень нам помогла, так что роды продолжались менее одного дня. Ребенок был, конечно, маленький, но уже набрал вес благодаря отличной кормилице. А к тому времени, как мы приедем домой, девочка уже ничем не будет отличаться от тех детей, что родились в положенный срок.

Почти все выглядело вполне правдоподобно, и я осторожно добавила к нарисованной мной картине еще кое-какие весьма убедительные детали, а затем продиктовала Селии несколько слов, которые она неровным почерком приписала в конце письма, якобы только еще поправляясь после родов.

Я довольно мало знала о новорожденных, но была вполне уверена, что никто не сможет с уверенностью определить возраст Джулии, если мы задержимся здесь, пока ей не исполнится хотя бы месяц. И потом, правда о ее рождении была настолько убийственной, что вряд ли кто-то позволит себе о ней хотя бы догадываться. А если кому-то и покажется, что девочка слишком упитанная и крупная для недоношенной, то подозрения падут на Селию и Гарри – все попросту сочтут, что у них еще до брака была любовная связь, – я же, естественно, буду в стороне от каких бы то ни было подозрений. Да и Гарри – ибо только он один знает, что они с Селией не поддерживали супружеских отношений, кроме той злополучной ночи в Париже, – вряд ли сумеет по виду младенца определить его возраст. На случай возможных подозрений я сразу предложила Селии все даты привязать к той единственной и не принесшей им ни малейшего удовольствия брачной ночи. В спешке, в чужой стране, под давлением обстоятельств, да еще и будучи уверенной, что мое будущее дитя – мальчик, наследник Широкого Дола, я хитрила как могла.

Запечатав конверт, я положила его на свой прикроватный столик, чтобы Селия отнесла его на почту. Теперь я больше ничего уже сделать не могла и была вынуждена в остальном положиться на древних и весьма непостоянных богов Широкого Дола, которые так часто подталкивали ко мне удачу словно в благодарность за мою любовь и преданность их земле. Ну и, разумеется, я полностью доверилась Селии, которой еще предстояло сыграть свою главную роль, когда мы с ней благополучно прибудем домой.

И она все сделала отлично. С той же уверенностью, которую мне пока что довелось видеть в ней лишь однажды – когда мы пересекали этот ужасный Английский канал, – Селия спокойно организовала наш отъезд: нашла новую кормилицу, собрала в дорогу меня, пищащую крошку Джулию и себя самое, а потом всех нас погрузила на почтовое судно, отплывающее в Англию; причем управилась со всем этим прямо-таки невероятно быстро.

Я была очень рада, что все делается без моего участия. Как ни странно, я все еще чувствовала себя усталой, измученной, хоть и отдыхала, точно избалованная принцесса, и до, и после родов. Я хандрила в нашем маленьком французском pansion, слыша через стену, как по ночам плачет моя дочка; и хотя меня утешала мысль о том, что не мне приходится зажигать свечу в темноте, успокаивать малышку и часами носить ее на руках, пока она не уснет, тем не менее этот требовательный детский писк был способен вытащить меня из самого глубокого сна и мгновенно вызвать боль в полных молока грудях.

Я чувствовала себя раздвоенной. Ранее мое тело всегда пребывало в полной гармонии с душой и разумом. Но теперь, глядя на свою располневшую талию и все еще дряблый живот, на отвратительные бледно-розовые «растяжки» на бедрах, я думала: нет, это не я! Мои глаза сами собой открывались, а все мое тело невольно напрягалось, стоило мне ночью услышать детский плач. А мои туго перебинтованные груди ныли, желая покормить младенца. Все это было неправильно, все так на меня не похоже! Все это казалось мне частью вечных, утомительно скучных синих небес Франции, ее неправильно пахнущей земли, ее странного, непривычного хлеба, ее вонючих сыров – всей той весны, которую я должна была бы провести в Широком Доле, но проводила здесь, так далеко от родного дома.

Море оказалось обнадеживающе спокойным, и большую часть пути я наслаждалась запахом соленой морской воды и теплым южным ветром; я даже научилась переносить постоянное покачивание корабля. Тело мое постепенно избавлялось от излишней полноты и начинало обретать прежнюю стройность и гибкость, что помогало мне верить, что и сама я вскоре тоже вернусь к своему истинному «я». По утрам на ярком солнце мои каштановые волосы вновь стали отливать медью, как летом, а на щеках и на носу появилась россыпь едва заметных веснушек. Мне все еще казалось, что плечи мои несколько полноваты, да и груди налились и стали заметно тяжелее, но когда я, раздевшись догола у себя в каюте, смотрелась в небольшое зеркало, мне казалось, что вряд ли кто-нибудь сможет догадаться, что я выносила и родила ребенка, – даже Гарри, который так любит обследовать каждый дюйм моего тела и глазами, и руками, и языком.

Как только Селия нашла кормилицу, я сразу же перестала кормить сама и перетянула себе груди. Селии я сказала, что молоко у меня пропало, доказательством чему служила моя постройневшая фигура. Я действительно похудела, но стоило мне услышать голодный плач девочки, и груди мои начинали ныть от прилившего молока, а тесные, ужасно тесные бинты сразу промокали насквозь, ибо молоко так и сочилось из набухших сосков. Если бы Селия хотя бы случайно заметила, что у меня по-прежнему полно молока, она наверняка заставила бы меня снова кормить дочку, ведь для нее главное, чтобы ребенок был здоров и счастлив. Но я, даже чувствуя, как молоко теплыми ручейками сочится из моей груди, честно глядя Селии в глаза, клялась, что молоко у меня совершенно пропало.

Ужасные розовые «растяжки» у меня на бедрах постепенно сменялись едва заметными тонкими белыми линями, как и обещала мадам, а круги под глазами исчезли, как только я настояла на том, чтобы ребенок, кормилица и Селия перебрались в другие каюты, подальше от меня, чтобы я их совсем не слышала; я, кстати, занимала самую лучшую каюту на судне.

Я знала, что сами они почти не спят. И пока я прогуливалась по палубе или сидела на солнышке, любуясь голубыми волнами, расходящимися от носа корабля, или стояла на корме, опираясь о поручни и глядя на сверкающий белый след, тянущийся за судном и исчезающий на горизонте, точно проведенная мелом черта, Селия, укачивая ребенка, ходила взад-вперед по душной раскаленной каюте.

Очевидно, малышка просто плохо переносила плавание по морю, да и нанятая нами французская кормилица постоянно страдала от морской болезни, и у нее то и дело пропадало молоко. Молоко у нее, правда, вновь потом появлялось, но все же девочку кормили недостаточно часто, и она плакала от голода, упрямо отворачиваясь от предлагаемой бутылочки со смесью муки и воды. Когда я видела осунувшееся лицо Селии, вынужденной целый день возиться с изнемогающей от рвоты кормилицей, а потом всю ночь укачивать голодного беспокойного младенца, мне хотелось злорадно расхохотаться. Если бы у меня не было иной причины отказываться от материнства, мне бы хватило одного взгляда на мою измученную невестку, чтобы убедиться в правильности своего решения. Селия теперь выглядела существенно старше той застенчивой юной девушки, что девять месяцев назад покинула Англию. По ее виду вполне можно было предположить, что она действительно родила раньше срока, и притом, по крайней мере, тройню.