Этот укрепленный район имел две траншеи полного профиля, с ходами сообщения, с проволочным заграждением. В траншеи были вмонтированы бетонные сооружения для пушек и пулеметов, с прочными убежищами для личного состава. Этот рубеж на фронте нашей армии обороняли: изрядно потрепанная, но еще боеспособная моторизованная дивизия «Великая Германия», 24-я танковая дивизия, 558, 129, 299-я пехотные дивизии и многочисленные разрозненные части.

В это время наши левые соседи — 5-я гвардейская танковая и 2-я ударная армии — вышли к заливу севернее города Эльбинг (Эльблонг).

Учитывая создавшуюся обстановку, генерал от инфантерии Госбах отдал своим войскам приказ прорваться одной группой к Эльбингу, а другой — на Алленштайн. К Эльбингу, к заливу противнику прорваться не удалось; небольшая группа, прорвавшаяся к Либштадту, была уничтожена. Пленные рассказывали, что все дороги, идущие к морю, забиты машинами, военными и гражданскими повозками с различным имуществом, что некоторые из солдат переодеваются в гражданское платье, пытаются уйти в глубь Германии. Но генерал Госбах дал приказ упорно обороняться. Многочисленные хутора, каменные и кирпичные постройки были спешно оборудованы для обороны.

К 1 февраля мы вышли к городу Гутштадт. Сил у нас осталось немного, но моральное состояние войск было высоким; мы решили овладеть городом ночью. В двадцать три часа после короткой артподготовки первым ворвался в город с штурмовой группой капитан Олейник. К трем часам ночи над городом уже реял красный флаг. Было много трофеев, и пленные, пленные, пленные…

В кармане убитого обер-лейтенанта было найдено интересное письмо жительницы города к министру пропаганды Геббельсу. Привожу его полностью.

«Берлин.

Г-ну имперскому министру пропаганды доктору Геббельсу.

Надеюсь, что эти немногие строки дойдут до Вас. Мы переживаем здесь, в маленьком городе Гутштадте, нечто ужасное. Хаос, хуже которого нельзя себе представить. Необходима немедленная помощь. Я молю нашего фюрера о немедленной помощи!

Солдаты, проходящие здесь без командиров, грабят, переодеваются в гражданское платье, а свои мундиры швыряют на улице. Все документы, кобуры и каски, все, что напоминает о звании воина, все брошено и валяется вокруг домов. Все выглядит так, будто русские уже полностью свершили свое дело. Все улицы заполнены амуницией, конскими трупами, съестными припасами, которых наворовали столько, что не смогли унести. Местный руководитель национал-социалистской партии, он же бургомистр, сбежал, бросив гражданское население на произвол судьбы.

Потерявшая страх перед старшими начальниками военщина разбегается. Но солдаты, преданные фюреру, возмущены этим поведением. Офицеры будто бы говорили солдатам: „Думайте сами, как вам уйти от русских“.

К сожалению, я не могу больше писать. Хочу, чтобы эти строки дошли до Вас. Хорошие солдаты оказывают мне услугу, берут это письмо, и, если им удастся, они отправят его в Ваш адрес.

Я верю Вам. Я хочу упомянуть, что я старый член партии. Гауляйтер Эрих Кох меня хорошо знает.

Ваш верный товарищ по партии Хилли Борницская».

Письмо не дошло до адресата — мы его передали Илье Григорьевичу Эренбургу, который был у нас и использовал это письмо для своей статьи в газете «Красная Звезда».

Падение Гутштадта заставило противника принять решительные меры для спасения хотя бы части своих войск, так как передовые подразделения нашей армии находились уже в полусотне километров от побережья Балтийского моря. У немцев оставался лишь узкий пояс суши. Вдалеке, за заливом Фришос-Хафф, виднелась коса шириной три-четыре километра, длиной восемьдесят километров, частью поросшая лесом. Оттуда можно было пройти к Данцигу, который пока еще был немецким тылом, хотя и близким. Добраться по льду на косу стало для противника вопросом жизни.

Генерал Госбах получал все новые и новые приказы, один другого строже. Будто он мог сейчас что-нибудь сделать!

Вконец разъяренный поражениями, фюрер сместил командующего четвертой армией генерала от инфантерии Госбаха и ряд старших офицеров, обвинив их в намеренной уступке русским Восточной Пруссии. На место Госбаха был назначен генерал от инфантерии Мюллер. Был доведен до всех солдат и офицеров приказ Гитлера, гласящий, что «каждый дезертир является предателем родины, он будет расстрелян, а семья его подлежит разорению и репрессиям; всякий, кто, не имея ранения, попадет в плен к русским, приговаривается к смертной казни, а семья его идет на каторгу или в концентрационный лагерь». Генерал Мюллер издал в свою очередь дополнительные строжайшие приказы. Были созданы специальные команды для задержания всех отбившихся от подразделений солдат; немцы расформировали тыловые подразделения и части и за их счет пополнили действующие дивизии. Выпущены были листовки-воззвания, где наряду с угрозами гитлеровское командование уверяло свои войска, что «планы большевиков сорваны», что «в германском тылу созданы мощные военные силы» и пр.

В результате этих мер сопротивление противника возросло. Мы это почувствовали в ближайшие дни, выйдя к городу Вормдит на внешнем обводе кенигсбергского оборонительного рубежа.

Кенигсбергский укрепленный район был построен в 1930–1934 годах, он был самым мощным из тех, которые мы видели до сих пор. Кроме железобетонных дотов и бронеколпаков, соединенных сетью траншей и ходов сообщения, там были блиндажи с тяжелыми перекрытиями; в них можно было пересидеть самый сильный артиллерийский огонь. Проволочные заграждения в несколько рядов были усилены спиралью Бруно, которая при разрыве сворачивается, заполняя брешь; перед проволокой стояли надолбы, ежи и вырыты были противотанковые рвы. В ряде мест были установлены плотные минные заграждения.

Двери у дотов и убежищ были стальные, толщиной пятьдесят миллиметров, стены и потолок сделаны из железобетона толщиной полтора метра; все доты опоясывала проволока, через которую пропускался электроток. Сидя за такими сооружениями, гитлеровцы были намерены прикрыть войска, отходящие из Восточной Пруссии.

Оценивая обстановку, мы считали, что по пехоте у нас с противником силы равные, по количеству артиллерийских и минометных стволов мы его значительно превосходим (но снарядов и мин у нас было маловато), а по танкам и самоходкам резко ему уступаем. Главное наше превосходство заключалось в том, что у нас в войсках было прекрасное моральное состояние, а у противника — катастрофически «отступательное».

Мы решили из наступавших в линию корпусов вывести 41-й во второй эшелон, чтобы было чем развивать успех после прорыва, выполненного двумя корпусами первого эшелона; получше подготовиться, поднакопить боеприпасы; прорыв осуществить на узком фронте.

Через три дня, на рассвете 5 февраля, наши цепи по лощине, заросшей кустарником, который скрывал их от противника, подошли к его обороне и после десятиминутного артиллерийского налета внезапно атаковали правым флангом. То ли от силы порыва, то ли от внезапности удара противник на какое-то время растерялся, и наши войска сумели это использовать — они преодолели противотанковый ров и заграждения и основными силами устремились к лесу, чтобы захватить его, а остальные с орудиями сопровождения блокировали и уничтожали доты на переднем крае. Вслед за наступающими цепями с помощью саперов преодолели ров и минные поля те немногие танки и самоходки, которые были у нас; у леса они присоединились к основным силам пехоты. Вскоре в сосновом бору, который раскинулся на площади в шестьдесят квадратных километров, разгорелся ожесточенный бой. Нам, внимательно наблюдавшим с вышки, было видно, как наши войска втянулись в лес. Прошел час беспрерывного боя. Что делается в лесу, мы не знали: из донесений мы узнавали только о десятках ликвидированных бетонированных огневых точек на переднем крае. Когда с ними было покончено, второй эшелон устремился через передний край к лесу и тоже скрылся в нем. Лишь к утру мы овладели всем лесом и, вклинившись в оборону противника (семь километров по фронту и пять километров в глубину), вышли к реке Древенц, где встретились с новым оборонительным рубежом.