За веселый нрав его любили и на правом берегу реки, где жило племя туниови, и на левом, где жило племя кесарупи: племена говорили тогда на одном и том же языке.

Не прошло и двадцати лун, как Свету исполнилось десять двард. Ростом он был теперь четыре фертанда и мог бы совсем без труда перепрыгнуть ручей, только не было больше никакого ручья, а была речка – правда, пока не очень широкая, в сто фертандов. С одного берега на другой Свет, уже забывший детские игры, из чистого упрямства добирался теперь вплавь. Когда же миновало пятьдесят лун, и ширина реки достигла тысячи фертандов, переплывать реку стало не в пример труднее, и противоположного берега Свет достигал только к концу дня.

Племена кесарупи и туниови, разбросанные по разным сторонам Великой Реки, как называли теперь прежний ручей, перестали видеть друг друга. Каждое племя давно жило своей жизнью, говорило на своем языке, и язык этот, хоть и сохранивший прежние черты, уже отличался от языка бывших соседей. Только Свет знал и язык племени туниови, и язык племени кесарупи, поскольку по привычке продолжал ежедневно переплывать Великую Реку. Это занимало теперь еще больше времени: на другом берегу Свет оказывался уже тогда, когда было совсем поздно.

Однажды старейшины племени туниови позвали его к себе и сказали:

– Всем нам известно, что ты наведываешься на другой берег, дорогой Свет. Язык племени кесарупи становится все труднее и труднее, а Великая Река все шире и шире. Скоро даже и тебе будет не переплыть на тот берег, и тогда племя туниови окончательно потеряет связь с племенем кесарупи. Не выдолбить ли тебе из дерева итль просторную лодку, дорогой Свет? Тогда бы ты стал нашим лодочником – время от времени возил бы туниови и кесарупи в гости друг к другу и помогал племенам общаться на далеких уже языках.

– Почему же нет? – улыбнулся Свет и принялся за дело. Четыре луны ушло на то, чтобы выдолбить из дерева итль лодку в пятьдесят фертандов, но зато какая получилась лодка!

На пятой луне старейшины племени туниови отправились на другую сторону Великой Реки. Пробыв в пути целых пятьсот вздохов, они вышли на берег кесарупи. Племена обменялись прайарами и расположились у высокого натрампи для долгой задушевной беседы. Свет сидел между племенами и переводил все, что произносилось старейшинами, то с языка туниови на язык кесарупи, то с языка кесарупи на язык туниови.

Под конец старейшины племени кесарупи спросили у старейшин племени туниови:

– А кстати, что стало потом с тем мальчиком, который, как рассказывают предания, так любил в незапамятные времена играть у ручья?

– Он перед вами, – кивнули старейшины племени туниови. – Разве вы не узнаете его в переводчике? Это же наш Свет!

Кесарупи, рассмеявшись, покачали головами и ответили:

– Вы ошибаетесь, старейшины туниови. С тех далеких времен прошло слишком много лун, и мальчик, о котором мы говорим, давно уже удалился в Тотйамтури. Что касается переводчика, то он наш, родом с нашего берега. Днем его, правда, здесь не бывает, но к концу дня он всегда возвращается. На нашем языке имя его Тьма .

Тильда готовилась к приему дорогого гостя.

Она очень любила эту дружбу – и гость любил, Тильда знала.

Она любила и все его окружение… всех этих милых чудаков, не похожих ни на кого в целом мире, – особенно, конечно, смешного олимпийца Курта. Олимпийцем она называла Курта, конечно, не только потому, что он занимал верхний этаж того же дома, где жил и прибывающий дорогой гость, но и потому, что… правда, богоподобный человек! Все в Курте было высоко: например, такой высокой морали она не встречала никогда прежде. Курт казался ей человеком, знающим, как именно должен быть устроен мир, а поскольку мир был устроен совершенно не так, он со своего Олимпа взирал на мир с удивлением – не понимая людей. Люди казались ему страшно наивными – и Тильда догадывалась почему: Курт, сам по себе, был наивен до слез, только говорить ему об этом не следовало – иначе он свирепел, а свирепый олимпиец – зрелище страшное.

Короче, Тильда была благодарна прибывающему дорогому гостю за серию чудесных знакомств, которым – по-другому – никогда было бы не случиться в ее жизни, в общем, далекой от чудачеств. Впрочем, дело было не столько в чудесных знакомствах, сколько в самом посреднике – неожиданно занявшем очень и очень важное место в кругу друзей Тильды. Он больше не учит ее русскому языку – или не учит систематически, но их союз крепче любого языкового сообщества, так сложилось.

Сначала Тильда всего-навсего и хотела, что немножко позаниматься русским – да и, наверное, бросить. Это была, скорее, некая формальная дань ее исторической близости к славянам: Тильда родилась и выросла в Хофе – немецком городке, который не удалось проглотить Чехии… так оно, во всяком случае, выглядело на имевшейся у нее дома географической карте, где родной город Тильды как бы балансировал на только чуть-чуть выдающемся в сторону Германии язычке – казалось бы, всего в одном шаге от самого западного из сколько-нибудь заметных здесь чешских городов – городе с неприятным названием Аш. Находиться на одной и той же территории городам с семантически столь далеко отстоящими друг от друга названиями, конечно, было бы дурновкусием. Маленькая же Тильда, разглядывая карту, придумала для себя, что Хоф испугался Аша и бежал от него в другую страну, в Германию… а Чехия хотела было Хоф слизнуть и проглотить, даже, вон, язычок уже высунула – посмотрите сами на карту и убедитесь! – но, к счастью, не достала.

В детстве люди вокруг Тильды говорили на двух языках, принадлежащих к разным языковым группам, одна из которых была славянской: немецком и чешском. У самой Тильды освоить чешский как-то не получилось… острой необходимости не было – вот и не получилось. А между тем жил и пел в ней чешский – все ее шестьдесят с лишним лет жизни жил и пел. Только тихо жил и пел – в тайне от всех, поскольку… ах, да поскольку не язык это был – так, десять слов да полтора предложения! И Тильда все ждала какого-нибудь спокойного периода в жизни своей, чтобы вот-наконец-вздохнуть и – взяться за чешский. Спокойный период, хоть и поздновато, но наступил, только чешского языка в Южной Ютландии, где она прожила почти сорок лет, было днем с огнем не найти. Случайно нашелся русский – и с этого все началось. А продолжалось совсем не по программе и закончилось той самой великолепной дружбой, которую оба они, учитель и ученица, довольно скоро стали считать одним из главных подарков, сделанных им жизнью.

И вот дорогой гость приезжал.

Тильда узнала об этом случайно: позвонила его маме, чтобы поздравить ее с днем рождения, узнала, что он из-за вулкана добирается из России на перекладных и что будет проездом в Ютландии. Он не каждый раз навещал ее, когда был проездом в Ютландии, – не каждый раз навещала его и она, оказываясь в Копенгагене, только это ровным счетом ничего не значило: и он, и она знали, что всегда – добро пожаловать. Однако пожаловать или не пожаловать – это, конечно, каждый решал сам.

Мама за них решала впервые.

Она смущенно сказала Тильде: «Вы уж последите там за ним». В ответ на это Тильда, которая время от времени наведывалась в Россию и была хорошо знакома с мамой (а стало быть, точно знала, что мама не способна вложить в слово «последить» тот смысл, который один, к сожалению, и был известен Тильде, и мог при других обстоятельствах испугать ее до смерти), сказала да-да-конечно. Причем совершенно не подумав о том, что неплохо было бы все-таки спросить самого прибывающего, является ли посещение Тильды целью его прибытия… странно, кстати: подобных промахов Тильда не делала никогда, ибо свобода самостоятельного выбора – понятие святое, кто бы спорил!