– Синьор Инганнаморте…

– Что?

– А вы знаете, что я вас действительно люблю? Действительно люблю… На самом деле… По-настоящему… Впервые.

– Знаю.

– И мне жаль, что вы любите Пикассо больше, чем меня… Не зря он нас чуть не прикончил в «Reid’s». Было бы смешно, если бы там оказался подлинник… Как же хочется спать…

– Я не люблю Пикассо больше, чем тебя. Спи.

– Я в это не верю…

– Зря. Спи.

Спи. Спи. Спи… Так легче. Так проще сбежать от реальности.

Похищена из Национального музея Швеции в декабре 2000 года.

Текущий статус: картина была обнаружена полицией в одном из наркопритонов в мешке с марихуаной. Возвращена в музей.

Мне снилось, что я не могу дышать. Во сне я мечтала о воздухе, плакала и смеялась. Во сне я боялась, что на меня вновь наденут кислородную маску и вставят в горло какие-то трубки. Мне не хотелось проходить через это снова. Надо мной стоял врач, который приближал к моим глазам прозрачную часть вырезанного человеческого лица, а я пыталась поднять руки вверх и отгородиться от мрака. Если маска коснется кожи, носа и губ, если эта маска дотронется до веснушек – я умру. Я просто умру. Как же вы этого не понимаете? Я не могла пошевелить пальцами, я провоцировала их, мысленно кричала, негодовала, злилась, брыкалась, отчаивалась и погибала. Я знала, что воздух мне просто необходим, что без него мне не выстоять, не выбраться, что небо поглотит меня, сотрет в порошок и превратит в лишнего игрока на бесконечно синем горизонте смерти. В бесформенное облачко и бестелесное создание. Но я была против масок, трубок и дренажей. Сдаваясь и не сдаваясь. Сдаваясь и не сдаваясь. Сдаваясь и не сдаваясь. Во сне я плакала и прощалась. И мне было больно. Я видела любимого мужчину. Так близко… Он целовал мои пальцы. Хаотично. Произвольно. Трепетно. Мизинец. Безымянный. Указательный. Мне хотелось дотянуться до его губ, но это было еще сложнее, чем преодолеть препятствия в игре «Супер-Марио». Мое детство… Оно умерло так же быстро, как и герой Марио. Не успело опомниться, как рухнуло в пропасть. Я не могу дышать. И от этого мне и не хорошо, и не плохо. Его лицо… Ваше лицо… Глаза, которые напоминают ледяную, бьющую в колокола зиму. Глаза, которые изредка оттаивают, превращаясь в невыносимый ноябрь… с его дождями, ветрами, опавшими листьями и личным эшафотом. Его глаза. Моя Женева. Та девушка-официантка с черными-черными волосами… Она рекомендовала мне стейк… Конечно, средней прожарки… А я смотрю на мужчину за соседним столиком и фантазирую. Я смотрю на вас…

Конечно, жизнь будет идти своим чередом, как ни в чем не бывало: я буду зашнуровывать красочные кроссовки, выходить из подъезда на ежедневные пробежки и по вечерам писать веселые посты в фейсбуке. Веселые, а может быть, и не очень. Кто-то будет менять мне зимнюю резину на летнюю, кто-то подложит подушку под мою голову, когда я усну на диване с книгой Джойса, Борхеса или Керуака, кто-то попросит покрестить чужого ребенка и пригласит на чужую свадьбу. Кто-то, а может быть, и никто. Но все это не столь уж важно, потому что однажды, каким-нибудь декабрем, а может быть, январем, заказывая сочный стейк в одном из ресторанов мира, я не смогу ответить молодому или пожилому официанту, когда он задаст элементарный вопрос касательно степени прожарки то ли аргентинской, то ли австралийской говядины. Не смогу, потому что засмотрюсь на падающий за окном снег и высокую мужскую фигуру, промелькнувшую тень, силуэт – и все это напомнит мне вас. И без «может быть». Без «может быть» глаза заблестят от слез, и я вернусь на сказочный остров без имени, где не существует зимы и не летают в воздухе белоснежные хлопья. В нос резко ударит запах свободы с примесью Картье, сердце забудет, что должно перекачивать кровь, а официант повторит свой вопрос по поводу прожарки дурацкого куска мяса. И тогда я пойму, что мне абсолютно плевать, будет мой стейк сырым либо повар вообще сожжет его ко всем чертям. Плевать, потому что в каждом аэропорту, терминале и магазине беспошлинной торговли, одна или с компанией, спеша на рейс или не очень, я ищу вас. Или человека, похожего на вас. А жизнь, да… Она идет своим чередом. Красный, желтый, зеленый. Но в конце всегда красный. И татуировка на левом предплечье.

Во сне я отчетливо различаю линии тату. Наверное, это чей-то рисунок. Книга. Картина. Имя. Книга. Картина. Твое имя. Я чувствую, как печет и жжет горло. Это горечь пожара, дыма и безнадежности. Это горечь моего очередного подвига, интриги и последствий. Горечь выплаканных слез, фонтанов «Белладжио» и проклятий, которые на меня накладывали другие женщины. Это высота небоскребов, которые прошли мимо них, это подушки, которые пропахли запахом их мужчин, это аромат моих духов на не принадлежащих мне кашемирах, это все так несущественно по сравнению с тем, что… Я не могу дышать… Пальцы. Мои пальцы. Они немеют и подрагивают, напоминая о реальности. Его лицо. Я тщетно пытаюсь сделать вдох, касаюсь языком шершавых губ и, кажется, умираю… Пропадают картинки, мысли и вулканические выбросы подсознания. Меня затягивает в дьявольскую бездну, где нет света, тепла и чувств.

– I can’t breath… I can’t breath…[107] – Слова застряют где-то в горле, и я даже не понимаю, слышит он меня или нет. Но я очень хочу, чтобы слышал.

А дальше была темнота, холод и сплошная ночь. Последнее, что я помню, это кусок промелькнувшего перед глазами неба и падающий снег, который заставил меня улыбнуться. Странно ведь, когда в августе идет снег…

– It’s snowing…[108] – пытаюсь выговорить я.

– Это не снег. Это пепел, – раздается незнакомый мужской голос, который меня пугает.

Пепел. И снова ночь.

* * *

Открыв глаза, я сильно растерялась. Пару минут я рассматривала белый потолок, который ну очень уж напоминал больничный. Мой богатый опыт подсказывал, что для того, чтобы убедиться в достоверности собственной жизни, нужно глубоко вдохнуть и пошевелить конечностями. Сжав пальцы в кулак, я с заметным облегчением принялась исследовать нижние части своего тела. Дернув щиколоткой, я произнесла невнятный русский мат, который перерос в хрип и легкий кашель.

– Ты в порядке? – поинтересовался на родном мне языке грубоватый женский голос.

От удивления я приподнялась на локтях и повернулась в сторону задавшего вопрос человека. Сомнений не было: меня занесло в больничную палату. Рядом с моей кроватью располагалась еще одна: на ней лежала симпатичная беременная женщина, которая поприветствовала меня красивой улыбкой. На стуле, уткнувшись в книгу, сидела девочка лет одиннадцати. Она была настолько увлечена своим занятием, что не обращала на нас никакого внимания.