Он всегда мужественно изображает непринужденность, по-свойски здороваясь с теми, кого запомнил с предыдущего раза.

— Привет, Фрэнк! — бодро помахал он жуткому Фрэнку Азборну, который, я сам ему рассказывал, расчленил трех мальчиков по вызову и хранил у себя в морозилке.

Что неправда, конечно. На самом деле я понятия не имею, что этот Фрэнк натворил. Здесь главный его грех — привычка выхватывать из газеты страницу с судоку и заполнять все клеточки еще до завтрака. Если над заданием стоит подзаголовок «сложный уровень», он делает шариковой ручкой выноску на поля — «не очень».

Это действительно бесит.

Из конторы Освальда Пейна Стеллингс уволился в 52 года. Отказался от своей доли в партнерстве, чтобы дать дорогу молодым. На самом деле это был вынужденный шаг, поскольку те, кому за пятьдесят, в его профессии считаются уже балластом.

— Некоторые из нынешних молодых прямо отмороженные, ты не поверишь, Майк. Есть у нас такой, Шон Басби, двадцать восемь лет, боюсь, я сам его и привел. Так вот, у нас в конторе свои правила, коллегиальность, все такое. А этот Басби заявил, что останется только на условии: «сколько настрелял — столько и съешь».

— Небось ты и сам таким был в молодости.

— Нет, не был. Я за корпоративный дух, за чувство локтя, за то, чтобы каждый вносил свой вклад в общую копилку. Я человек команды и ненавижу, когда каждый за себя. — Надув щеки, он шумно выпустил воздух. — Впрочем, я бы не отказался отведать дичи, которую настрелял Шон Басби.

— Или Фрэнк Азборн.

— Ради бога, Майк…

Не думаю, что Стеллингсу нравится ходить в Лонгдейл с колючей проволокой на ограде и дурацкими правилами. «Гигиенические жидкости, кремы и гели только в пластмассовых пузырьках или в тюбиках. Стеклянные емкости и аэрозоли категорически запрещены. Передаваемые предметы гигиены должны быть новыми и невскрытыми». Что думает о его визитах ко мне Кларисса, ее модные подруги и их персональные тренеры, одному богу известно. Ни еды, ни конфет он мне принести не может — вдруг он в них что-то спрятал? Не говоря о сигаретах — в которых вместо табака можно напихать травы от Глинна Пауэрса.

Единственная причина, по которой Стеллингс продолжает меня навещать, — в том, что он тридцать пять лет назад оказался со мной за одним столом на первом ужине в освещенной свечами столовой колледжа.

Все дальнейшее, что было между нами за эти тридцать пять лет, — не более чем простая вежливость с его стороны.

В Лонгдейле я уже семнадцать лет — с марта 1989 года. Но я держусь. В 2008 году дело могут снова пересмотреть, после чего общество или «Дейли мейл», возможно, решат, что наказан я уже достаточно, даже притом что, по идее, это не наказание, а лечение. Странно получается с нами, с психически нормальными. Был у нас шизик, который на ранней острой стадии отрезал голову своей матери и запек потом в тесте. Отец с горя покончил с собой, а сына подержали лет семь в клинике, подлечили и отпустили. А для таких, как мы, один критерий — наше деяние, из чего следует, что «выздороветь» мы не можем. Но давайте не будем снова об этом, а не то я и сам расстроюсь, как моя доктор Тернер.

Я люблю посидеть на скамейке на нашей «веранде», вообще-то это просто поросший травой склон, откуда открывается вид на Рукли и Чатфилд. Там хорошо думается. Вспоминается.

Однажды в паддингтонском супермаркете я видел жирную, плохо одетую тетку с кричащим маленьким ребенком. Она ругалась на него последними словами, била по лицу, отчего малыш вопил еще громче. Мамашу, в сущности, можно было понять: это не по злобе, просто вымоталась до предела и сорвалась. Но я понимал: дома ребенку всыплют еще, а если там есть отец (что вряд ли), то и он тоже добавит.

И со временем ребенок окажется в мире, где небо — из ненависти, а горизонты — из страха. И сколь бы способен он ни был, с каким терпением и удачей ни проходил бы испытания, он останется существом внутри ящика, который в другом ящике, и так далее, и наружу ему не выбраться. Потому что таков его мир, и вам никогда не убедить этого парня в том, что это лишь его субъективное восприятие.

Думаю, это касается всех нас. Нам кажется, будто с возрастом мы умнеем, но ни у кого нет всеобъемлющего зрения, способного охватить картину целиком. Мы словно карты в колоде: конечно, тут лучше быть пиковым королем, чем бубновой двойкой, но не мы сдаем эти карты и не нам решать, с которой из них пойти; мы даже размера колоды не знаем, не то что правил нынешней игры. И лучшие из нас — лишь бессильные кусочки раскрашенного картона.

Все мы — и Джули, и Дженнифер, и жуткий Фрэнк Азборн, и даже доктор Тернер — точно такие же, как тот мальчик в супермаркете, поскольку всех нас ограничивают возможности нашего разума — того «проклятья», что, по Унамуно, сделало нас ничтожнее осла или краба.

Большую часть своего детства и отрочества я не осознавал, насколько был несчастен. Все происходившее со мной я воспринимал как норму, потому что не знал ничего другого. Откуда мне было знать? Мне ведь не с чем было сравнивать. И все мои порывы были нацелены на сохранение статус-кво — по «принципу постоянства» (тут Фрейд все-таки прав). Только теперь, по прошествии времени, я вижу, сколь разрушительным оказалось для меня мое страдание. Но не потому (что бы ни говорили психоаналитики), что я, подчиняясь таинственным гипотетическим механизмам «вытеснения», гнал эту тему от себя, прочь из нормального мыслительного процесса в подсознание, где она долго гноилась, становясь все токсичнее, чтобы однажды разрушить вдребезги мой метаболизм. Вовсе нет. Длительное состояние страдания вредно для человека. Оно выжигает благородные порывы. Разъедает душу.

Когда я смотрю на Джерри и Марка, когда думаю о бедной Дженнифер, обо всех, с кем сводила меня жизнь и о ком я рассказал вам на этих страницах, я понимаю: каждый из них по-своему похож на того несчастного малыша в проходе супермаркета «Теско». Все они видятся мне жертвами грандиозной биологической катастрофы, потому что определяющее свойство человека — самосознание — изначально ущербно: в лучшем случае оно рождает необъективность и разочарование, а в худшем — приводит к краху.

Это как если бы вдруг выяснилось, что зрение сокола сильно переоценено, а собачий нюх на самом деле — фейк. Мы терпимо и даже с юмором относимся к любым несовершенствам своих качеств, кроме этого, отличающего нас от всех эволюционно нам предшествующих видов. Оно — превыше иронии: с этим не шутят.

Больше всего на свете я боюсь, что после смерти мой разум не угаснет вместе со мной, а уцелеет и возродится в маленьком мальчике, окруженном мигающими лампами сетевого супермаркета; что это мне придется возвращаться домой с издерганной матерью и вновь вступать в эту схватку с жизнью, угодив в петлю вечного возвращения.

Нынешние ученые полагают, что мое самосознание не более чем иллюзия, порожденная биохимическими реакциями в мозгу; что такого предмета, как «разум», не существует, — существует лишь материя; однако благодаря череде эволюционных успехов вида Homo sapiens понятие «самости» закрепилось как «полезная фикция». Благодаря случайному сбою в делении клеток одного индивида и его потомков кусочки серого вещества научились генерировать иллюзию под названием «разум». Жизнь подтвердила полезность случайной мутации, наделившей некоторых особей этой химерой: эволюция отобрала именно их, причем настолько строго, что теперь мы все — их прямые потомки, мутанты, чья ключевая мутация — в сущности, подлог.