впалые, чахоточные. Подымаясь в гору, он отдыхал через каждые два шага, останавливался и глядел вверх.

Сапожник направлялся в корчму, когда встретил его.

— Михов! Отец или сын?

Путник хотел пройти мимо.

— Постой, человече! Или соседей своих не узнаешь?

Сапожник шагнул к нему и взял за плечо. Тоне посмотрел на него и заморгал воспаленными, в красных веках, глазами, будто смотрел на лампу.

— Сын. Но издали я бы перепутал. Что тебя пригнало назад к нам?

— Отец уже дома?

— Твой отец? Нет его дома, думаю, что он придет так же, как ты пришел… Пойдем-ка со мной, парень!

— Мне домой надо.

— Торопиться нечего, и так придешь слишком рано, да мы и не выпьем столько, чтобы потом дверей не отыскать.

И подтолкнул его к корчме.

— Шкалик!.. А теперь пей и рассказывай!

Тоне молчал и смотрел в стол перед собой. Сапожник пил.

— Да пей же! Трезвый да молчаливый будешь в могиле, а теперь говори и пей!

Тоне выпил водку залпом.

— Ну, каково живется на свете, а? — спросил сапожник чуть насмешливо.

— Я думал, отец дома, — задумчиво ответил Тоне. — Тут как-то ночью, уж два месяца тому будет, я стоял у окна, а отец шел мимо и окликнул меня. Светло было, я его хорошо разглядел.

— Это тебе приснилось, парень!

— Ничего не приснилось. Я стоял у окна, а он шел мимо и окликнул меня.

Они помолчали; сапожник налил еще.

— Где ты был тогда?

— Не знаю, наверное, в Залесье, или нет…

— Как так… черт побери! Должен же ты знать, где ты был! Где ты ходил-то все это время?

— По свету, где придется.

— Разве работы у тебя не было?

— Глаза у меня не видят.

Сапожник подумал немного.

— Ну, конечно, раз не видят… А почему же ты тогда ушел отсюда?

— А что мне дома делать?

— Что дома делать! А вернулся ты зачем?

— Так я не вернулся. Просто шел мимо.

Сапожник удивлялся все больше, разглядывая искоса чахоточное лицо, склонившееся над столом, и во взгляде его было участие.

— Куда дальше пойдешь?

— Куда-нибудь! Как до сих пор ходил.

Сапожник сердито усмехнулся.

— Пока не останешься в какой-нибудь канаве, да?

— Пока не останусь в какой-нибудь канаве!

Они просидели дотемна в корчме, а потом Тоне поднялся.

Дом выглядел так же, как тогда, когда он уходил. Он вошел в сени и открыл дверь. Мать, сидевшая у печки, подняла голову и уставилась на него. Тоне положил узел на скамью и сел к столу.

— Как вы, мама? Я шел мимо и решил заглянуть к вам ненадолго.

Он проговорил это медленно и тяжко закашлялся.

Мать подошла к нему, склонилась к самому лицу, чтобы лучше разглядеть, и заплакала.

— Что вы плачете, мама? — удивился Тоне.

— Что с тобой сделали, почему ты такой несчастный и больной?

— Ничего со мной не сделали… Не приходил отец домой, мама?

— Не приходил.

— Когда я стоял у окна, ночью это было, два месяца назад, он шел мимо и окликнул меня.

Мать похолодела.

— И я его слышала — месяца два назад, на улице светло было. Он прошел мимо и крикнул в окошко, когда я выглянула, никого не было; а по улице шла его тень и пропала за домом, где стряпчий живет…

— Умер он! — сказал Тоне спокойно и облокотился на стол. — Что Лойзе делает?

— Не учится больше, пропал.

Тоне не шевельнулся.

В комнате стемнело, они сидели во мраке, и видны были только их бледные лица. Тоне встал.

— Я пойду полежу, мама, утром пойду дальше.

Мать так крепко сжала его руку, что ему стало больно.

— Куда ты пойдешь? Куда тебе надо?

— Дальше! Я зашел вас проведать и вот — проведал.

— Никуда ты не пойдешь, Тоне, дитя мое! — говорила мать мягко и ласково. — Теперь у меня останешься. Подожди, я тебе приготовлю ужин, а то ты голодный… и лампу зажгу, чтобы видно было… а потом спать пойдем…

Францка сварила кофе, принесла хлеба, а после ужина помогла сыну раздеться; она уложила его спать, как ребенка, и сама укрыла одеялом. Скоро Тоне заснул, дышал он громко и натужно. Лоб был нахмурен, брови сдвинуты, на скулах показалась тень болезненного румянца, сухие, растрескавшиеся губы горели; тяжелое, зловонное дыхание веяло изо рта.

Едва рассвело, он проснулся и начал было торопливо одеваться.

— Куда, Тоне? — испуганно вскричала мать и соскочила с постели.

— Надо! — ответил Тоне, хотел поднять брюки, упавшие на пол, пошатнулся и упал, ударившись о дверь.

— Тоне! — закричала она и упала рядом с ним на колени.

Он посмотрел на нее водянистыми, спокойными глазами, на губах была кровь, рука, на которую он опирался, лежала в луже крови, голова валилась. Мать обхватила его за шею, и кровь запятнала ее грудь.

Умер Тоне в эту же ночь.

Больше не возвращались мечты, в которых еще таилось, быть может, немного надежды, и один ужас поселился в комнате.

Приближалась зима, окна сотрясались от северного ветра. На верхней улице боялись зимы; печи топили мебелью и ворованными поленьями, но стужа проникала сквозь трещины в дверях, сквозь разбитые окна, лед намерзал на отсырелых стенах. Стоны и вздохи ветра сливались в промозглых конурах со стонами больных, укрытых мешковиной и старым тряпьем. Тот, у кого оставалось десять крейцеров на водку, сидел весь день в корчме, а ночью спал мертвецким сном и не чувствовал холода.

— Будут блуждать и вернутся на верхнюю улицу и погибнут на ней, ибо так им было суждено от рождения! — сказал сапожник.

Мать ждала детей, и ждали обледенелые голые стены, чтобы принять их в последнем убежище, изгнанников, которые приходят умирать.

На дворе была зима, окна сотрясались от северного ветра.

Снаружи окликнули, раздался стук в дверь, и вошла Францка; крадучись, как вор, возвращалась она в родной дом. На голове у нее была вылинявшая и разлезшаяся шляпа; одежда тоже была господская, только грязная и свалявшаяся, башмаки стоптаны, на руках перчатки с дырявыми пальцами. Она стала выше ростом, чем раньше, но выглядела еще более хрупкой. Лицо было белое, прозрачное, глаза смотрели боязливо, две глубокие борозды проложили под ними слезы.

Мать пошла варить кофе.

— Главное, ты вернулась, Францка, теперь все будет хорошо.

Францка пила кофе и ответила медленно и спокойно:

— Я не вернулась, мама; я только шла мимо и завернула домой, посмотреть, что вы делаете. Завтра пойду в Любляну.

Мать взяла ее за руку.

— Не ходи никуда, Францка, останься со мной… Страшно там, в мире… холод, зима.

— Надо, мама! — ответила Францка, опустив глаза. — Что бы я у вас