– Вроде того, – ядовито ответила Фелькерс.

– Вот черт, – проворчал портовый полицейский. – И как нашим разобраться, что там кто-то, кому там быть не разрешено?

– Не думаю, что в этом случае вам предъявят обвинение, – заверила его Фелькерс. – В конечном счете, подобные вещи всегда происходят по распоряжению и с согласия фюрера.

– Ну что ж, – ответил Маттай. – Тогда все, что мне остается, так это поблагодарить вас за хлопоты. Хайль Гитлер.

– Хайль Гитлер, – отозвалась Фелькерс и повесила трубку.

Вернувшись в свой кабинет, Хелена сразу же открыла электронную почту – за ее довольно долгое отсутствие Леттке вполне мог с ней связаться. Сообщений от него не было, но это еще ничего не означало. То, что связывало их с Леттке, – совсем не то, что он захотел бы зафиксировать в электронном письме, которое никогда больше не исчезнет из системы.

В любом случае, она не хотела рисковать и злить его, поэтому попросту сама позвонила ему с объяснением, что отсутствовала на месте с обеда, и осведомилась, все ли у него получилось.

– Да, да, – ответил он недовольно, и сразу стало заметно, в мыслях он был где-то в совершенно другом месте, а ее звонок ему помешал. – Ваше беспокойство абсолютно лишнее, понятно? Я вас найду, когда мне что-то от вас понадобится. – И на этом повесил трубку.

Это прозвучало почти как угроза. Хелена рассердилась: она же позвонила из добрых побуждений!

С досады еще раз запросила банковские данные Леттке. И вот, за это время добавилось списание: билет в Берлин на субботнее утро!

Вздохнув, Хелена снова закрыла банковскую таблицу. Без сомнения, это совершенно несущественная деталь. Берлин – по-видимому, речь идет о каких-то семейных делах. Наверное, поэтому у Леттке плохое настроение.

* * *

Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз был в Берлине? Ойген Леттке уже и не помнил. В любом случае, много, очень много. Так много, что он полностью забыл, как в первое время скучал по этому городу в Веймаре.

Вокзал был наполнен паром и запахом дыма, когда он вышел из поезда. Повсюду шипение, слышались сигнальные свистки, люди спешили туда-сюда. Носильщики более молодые, чем раньше, вероятно, слишком молодые для фронта и, возможно, слишком тупые: ему пришлось послать подальше одного из них, упорно навязывающего свои услуги, хотя было же видно, у Леттке нет с собой багажа, только небольшой портфель.

Документов в котором не было. Зато другие, более важные вещи.

Повсюду висели огромные плакаты. Реклама «Фанты» и крема «Нивеа», и предупреждения типа «Берегись, враг подслушивает!» или призывы принять участие в добровольной сдаче металла. Леттке пересек вестибюль вокзала, вышел на улицу и невольно глубоко вдохнул воздух крупного города.

На улицах больше суматохи и толкотни, чем он привык видеть в сонном Веймаре. Везде виднелись следы войны, развалины тут и там, следы бомб. Патрулировали броневики, а строительные отряды, состоящие в основном из военнопленных в типичных броских одеждах, то тут, то там уже устраняли повреждения. За ними присматривали эсэсовцы с кнутами на поясах, но им было очевидно скучно: большинство из них разговаривали по телефону или писали сообщения на своих устройствах.

Леттке спустился в метро, купил билет и сел на линию от Шпиттельмаркт до станции Вильхельмсплац. Преимущество метро заключалось в том, что в данных сохранялось только то, где он купил билет и вошел, а не то, где он вышел.

Остановка называлась «Кайзерхоф», как и гостиница – пункт его назначения. Здесь тоже велась оживленная работа. Вдоль всего монументального фасада висели флаги, в основном со свастикой, а также флаги Италии или Японии. Перед главным входом ожидали такси, на постах стояли десятки сотрудников службы охраны порядка, люди приходили и уходили. Никто не обратил на него внимания, когда он вошел в гостиницу и пересек холл, направляясь прямиком к лифтам. Он был прекрасно выбрит и причесан, одет в свой лучший костюм и хорошие дорогие туфли – словом, ничем не отличался от любого другого мужчины, бывавшего здесь.

Чувствовалось, что близится время обеда. В ресторане гремела посуда, из кухни доносились ароматы жареных блюд. Но Ойгена Леттке это абсолютно не привлекало. Его интересовала чувственность другого порядка.

Лифт обслуживал толстощекий парнишка в ливрее, едва ли старше тринадцати.

– Третий этаж, – сказал Леттке.

С третьего этажа он по лестнице спустился на второй, добрался до двери под номером 202. Постучал особенным образом: два раза, пауза, три раза, пауза, один раз.

Не прошло и десяти секунд, как дверь поспешно отворилась. Появилось лицо женщины, обрамленное свободно падающими рыже-золотистыми кудрями, сияющее в предвкушении радости – сияние, которое тотчас же угасло, как только она увидела его стоящим на пороге.

– Да, я вас слушаю? – спросила она с нескрываемым разочарованием.

Леттке склонил голову.

– Мы знакомы, фрау Шметтенберг. Впрочем, наша последняя встреча случилась давно. На чердаке в Берлине. Четыре девочки, четыре мальчика и игра в крапленые карты. Одной из девочек были вы.

У нее от изумления отвисла нижняя челюсть, что, однако, никак не отразилось на ее красоте. Удивление сменилось растущим скептицизмом, пока в ее памяти не забрезжило воспоминание: на губах появилась ухмылка.

– Ойген или?.. – спросила она, сдвинув брови. – Такое у вас имя, верно? Ойген?

Леттке сделал едва заметный поклон и произнес:

– Вот мы и встретились снова.

У Хелены не получалось проявлять хотя бы малейшее сопротивление попыткам матери сосватать ее. Она послушно надевала все, что та предлагала, а когда мать предложила ей надеть бюстгальтер чуть большего размера и набить его мягкой тканью, то сделала и это. И подумала об Артуре, который многократно уверял: ее грудь нравится ему именно такой, как она есть, и что она достаточно большая, но, вероятно, говорил это просто из вежливости. К тому же с тех пор, как Мари вынуждена заботиться о ребенке, а еду Артуру приносили только Отто или Хелена, он наверняка забыл, как выглядят другие женщины.

Она даже накрасилась, уложила волосы и позволила матери доделать ее макияж. Мать обладала всеми косметическими товарами, о которых по телевидению постоянно сообщалось, что их практически невозможно достать из-за вражеского эмбарго. Чаще всего за этими сообщениями следовал разговор с министром здравоохранения Рейха Конти о том, насколько макияж бесполезен, так как – всегда подчеркивал он – «здоровая женщина тоже красива!».

Мать не только обладала косметикой, но и разбиралась в ее применении: когда Хелена подошла к зеркалу, то увидела девушку, которую не знала, но показавшуюся ей симпатичной. Возможно, не такой красивой, как метиска с обжигающими глазами, но все-таки симпатичнее той Хелены Боденкамп, которую обычно встречала по утрам в зеркале в ванной.