— А если я откажусь отдать то, что принадлежит мне?

— В таком случае фотография будет отправлена ее величеству и передана в прессу. Многие газеты с радостью напечатают ее.

— Они не посмеют!

— Вы в этом уверены? — Молодой человек встал. — И готовы рискнуть репутацией всей вашей семьи, понадеявшись на благородство журналистов с Флит-стрит? Неужели вы хотите, чтобы в Лондоне начались еврейские погромы?

Он достал документ на официальном бланке британской палаты лордов с королевской печатью внизу страницы. Элиазар Врассун прочитал бумагу. «Полный отказ», «подписанием сего документа», «отказ от титула и принятие на себя обязательств» — эти слова, написанные черным по белому, должны были поставить его на колени. Он оказался в положении непослушной собаки, которую загнали в угол и теперь могут высечь, не опасаясь быть укушенными.

— Подпишите это, иудей.

Молодой человек наслаждался самим собой. Старый Врассун взглянул на документ и заставил себя проанализировать остававшиеся у него возможности. Вывод был печален: их не осталось. Он взял перьевую ручку, которую протягивал ему молодой человек, и одним росчерком пера уничтожил главный источник своего благосостояния.

Двумя часами позже старший сын Врассуна смотрел вниз, на железнодорожные рельсы под мостом. Он ощущал удивительный покой. В голове почти не осталось мыслей. На этом поезде он несколько раз приезжал на вокзал Паддингтон, а оттуда… Он тряхнул головой, не желая вспоминать, куда он отправлялся с вокзала.

Дождь наконец закончился, и солнце было готово выглянуть из-за туч.

«Выходи и благослови день», — подумал он.

А затем — услышал стук колес электрички, донесшийся со стороны Паддингтона. Он посмотрел на часы. Как всегда, точно по расписанию. Звук приближающегося поезда нарастал. Он взобрался на поручни моста и стал ждать, балансируя и держась за металлическую распорку. Потом посмотрел вверх.

«Скоро я все узнаю», — подумалось ему.

Приближаясь к мосту, поезд пронзительно засвистел. Перед тем как сын Врассуна прыгнул, ему показалось, что маленькая девочка позвала его по имени. Но возможно, он ошибался.

Когда весть о потере Врассуном монополии дошла до Шанхая, там устроили грандиозное празднество — такое, какого этот город, привыкший к праздникам, еще не видел. Цзян и Сюзанна отметили это событие тем, что снизили расценки на услуги в своих заведениях. Прохладный, ясный вечер располагал к тому, чтобы пьянствовать всю ночь напролет. Те, кто еще не бывал в Иностранном сеттльменте или Французской концессии, приходили целыми семьями, гадальщики расселись на всех углах, и нигде не было видно констеблей. Хозяева магазинов навалили перед окнами снопы соломы, чтобы защититься от мародеров, которые могли разбить витрины и утащить товар. После этого они присоединились к празднеству. Весь город пил, шатался по улицам, пел и танцевал.

Когда старые часы в комнате Ричарда пробили три раза, Лили опустилась на колени и подожгла шарик опия, который заранее приготовила для хозяина. В тот вечер это был уже четвертый. С улицы доносились звуки веселья, ружейные выстрелы и завывание ручных сирен.

— Сирены снаружи, сирены внутри. — Ричард оперся на локоть, наполнил легкие душистым дымом. — Все едино, Лили, все едино.

Позже той же ночью курьер шанхайской «Стар стандарт» сбросил пачку газет на тротуар на углу улиц Нанкин и Хэнань Люй. Уличное веселье продолжалось, напитки текли рекой, поэтому никто не обратил внимания на заголовок, набранный крупным шрифтом на первой полосе. «Тайпины грозят покончить с опием на своих территориях». Подзаголовок гласил: «Тайпины закрывают курильни опия и арестовывают торговцев».

Никто никогда не утверждал, что тайпины пренебрегали использованием розог или что тайпинское Небесное царство, Нанкин, являлся юдолью покоя и мира. Но даже самые черствые сердца самых ревностных тайпинов сжались от зрелища, представшего их глазам, когда они вышли на работы холодным утром 21 апреля 1863 года. Объятые ужасом, они стояли, разинув рот, зная, что любое проявление отвращения будет расценено как инакомыслие и бунт против государственных устоев Небесного царства. В древнем городе воцарилась гробовая тишина, время от времени нарушаемая лишь стоном одного из семисот мужчин, распятых вверх ногами на деревянных крестах и выставленных на всеобщее обозрение на центральной городской площади. Теперь эти семьсот с различной степенью стойкости дожидались благословенного прикосновения смерти, что должно было произойти лишь через несколько дней и ночей.

На ногах каждого распятого висела дощечка с текстом, в котором сообщалось: этот человек понес кару за то, что был так или иначе связан с дьявольским снадобьем фань куэй, опием.

Никто из потрясенных наблюдателей не сомневался, что несчастные, с прибитыми к крестам руками и ногами, измазанные кровью, текущей из глаз и ушей, занимались торговлей опием. В эти минуты многие из зевак стали строить планы побега из Нанкина, желая оказаться подальше от тайпинов, поскольку они сами либо укрывали, либо поставляли, либо использовали похожее на смолу зелье фань куэй, дарившее грезы.

Но массовое распятие провинившихся было лишь началом широкой кампании тайпинов, направленной против опия. Эта акция предназначалась в буквальном смысле для внутреннего потребления. Те, что последовали за ней, явились неприкрытой угрозой в адрес всего сообщества фань куэй.

После ночи беспробудного пьянства подагра Геркулеса вернулась и набросилась на него с удвоенной злобой.

«Проклятье! — думал он. — Чуточку удовольствия, всего лишь чуточку удовольствия, и она мстит мне!»

Боль была настолько мучительной, что Геркулес лишь чудом обратил внимание на суматоху, царившую под его окнами на набережной Бунд. Он осторожно спустил распухшие, ноющие ноги на холодные плитки пола и подошел к большому окну, выходившему к излучине реки. Толкнув раму, Геркулес выглянул наружу и сначала не поверил своим глазам. А затем в ужасе отшатнулся и нечаянно ударился больной ногой о стену. Но потрясение было так велико, что он даже не заметил боли.

Перси Сент-Джон Дент возвращался после бессонной ночи в «Парижском доме», когда увидел их, и раньше, чем успел хоть что-то сообразить, изысканный обед, съеденный в заведении мадемуазель Сюзанны, тугой струей полетел в мутные воды Хуанпу.

Джедедая Олифант, глава Дома Сиона, приказал помощникам седлать лошадей. Они галопом промчались мимо американских охранников на пропускном пункте у Сучжоухэ, а дальше — по набережной Бунд, где уже собралась огромная толпа. Поначалу Джедедая не мог понять, почему вид собравшейся толпы так тревожит его. Там стояли тысячи людей, но вокруг царило мертвое молчание. Но тишина в Шанхае была совершенно немыслимым делом! Потом он услышал стоны, доносившиеся со стороны реки, и, увидев там шесть кораблей, похолодел.