– Что б вас всех!. . Что же вы творите?!

После чего перемахнул через борт и вплавь устремился к берегу залива. Разбрызгивая воду, весь мокрый, он промчался мимо матросов, наседавших с оскорблениями на начальника полиции и тучную женщину, стоявших возле изуродованного форта, и ворвался на территорию миссионеров. Груда обломков, в которую превратилось жилище, ввергла Хоксуорта в ужас. Приблизившись к месту, где его ещё недавно принимали, как гостя, капитан в испуге закричал:

– Иеруша! Тебя не задело?

Не дождавшись ответа, он принялся раскидывать балки и обломки досок, которые с большим трудом были доставлены в этот дом. Наконец, из одного из полуразрушенных помещений до капитана донесся какой-то невнятный звук. Бросившись туда и отшвырнув остатки двери, Хоксуорт увидел Эбнера и Иерушу, молящихся среди обломков, оставшихся от их мирного обиталища.

– Слава тебе, Господи! – простонал он и прижал женщину к своему мокрому от пота и морской воды телу. Иеруша не сопротивлялась. Она лишь безразлично смотрела в лицо капитана. Внезапно в глазах её вспыхнул ужас: женщина увидела, как сзади к Хоксуорту приближается её муж, сжимая в кулаке обломок ножа.

– Нет! – нашла в себе силы выкрикнуть Иеруша. – Нет, Эбнер! Господь покарает его сам.

С неизъяснимым облегчением, не сравнимым даже с тем, которое она испытала, когда Эбнер, трясущийся от волнения, без посторонней помощи, принял у неё первые роды, женщина увидела, как её муж отбросил оружие. В ту же секунду капитан резко обернулся и, заметив нож, обрушил кулак на бледное лицо миссионера. Тщедушный мужчина согнулся под тяжестью удара и отлетел к остаткам стены, разметав их. Снаружи можно было услышать шум, производимый сопротивляющейся капитану женщиной. Крики Иеруши, звавшей на помощь, внезапно заглушил вопль Хоксуорта, в руку которого, скорее всего, вцепилась зубами жена миссионера. Когда Эбнер, наконец-то, смог подняться на ноги и, сжимая в кулаке обломок дерева, появился на месте происшествия, он увидел стоящего в дверном проеме капитана, пытавшегося остановить кровь, льющуюся из прокушенной руки. Потом, как будто ничего и не произошло, огромный капитан с сожалением заявил:

– В какое же жуткое место затащил тебя, Иеруша, твой муженек! Когда в последний раз ты примеряла новое платье? – Он повернулся, чтобы уйти, но задержался и чуть ли не со слезами добавил: – Почему, когда мы с тобой встречаемся, ты постоянно беременна от этого идиота?!

* * *

Беспорядки продолжались ещё трое суток. Девушки, которые преуспевали в классе Иеруши и находились сейчас примерно на половине пути между дикарками и цивилизованными женщинами, вернулись к безумным утехам с матросами, и спали с шестью, восемью, а то и десятью мужчинами в душных кубриках китобойных судов. Из винной лавки Мэрфи доносились веселая музыка, пение и слышались радостные пьяные крики. Пожилых людей, которые пытались не впускать в свои дома моряков, жестоко избивали и насильно забирали их дочерей на корабли. А во дворце лежала усталая, изможденная и ничего не понимающая Малама, которая, правда, успела приказать увести всех женщин в горы. Великая Алии Нуи с трудом переводила дух и все время хрипела.

На третий день погрома она вызвала к себе Эбнера и, напрягая последние силы, спросила его:

– Как же все это вышло, мой дорогой учитель? Почему по лучилось именно так?

– Мы все в какой-то степени животные, – объяснил священник. – И только законы Господа удерживают нас в рамках приличия.

– Почему же твои люди не живут по этим законам?

– Потому что Лахайна много времени сама не имела собственных законов. А если нет закона, людям начинает казаться, что им дозволено творить все, что заблагорассудится.

– Если бы твой король узнал о том, что произошло тут у нас в эти дни… про пушку и сожженные дома… он бы принес свои извинения?

– Он был бы просто растоптан и унижен, – подтвердил священник.

– А почему происходит так, что и американцы, и англичане, и французы все заинтересованы в том, чтобы мы продавали в своих лавках виски? И чтобы позволяли нашим девушкам плавать на их корабли?

– Это потому, что Гавайи ещё не заявили о себе как о цивилизованной стране, – пояснил Эбнер.

– А твой народ пытается донести до нас цивилизацию, – слабым голосом спросила Малама. – тем, что стреляет в нас из пушек?

– Мне очень стыдно за мой народ, – в отчаянии признался Эбнер.

Именно этого момента так ждала Малама, и после длинной паузы она сказала:

– Теперь мы с тобой равны, Макуа Хейл.

– В каком смысле? – насторожился миссионер.

– Ты всегда говорил мне, что я не смогу достичь Божьей благодати без смирения, без того, чтобы признаться, что я заблудилась и живу во зле. Ты не стал принимать меня в члены церкви только потому, что заявлял, будто я не смиренна. Да, тогда я не была смиренной, Макуа Хейл. Вот что я скажу тебе: я действительно не была смиренной. И ты был прав, что не принял меня в свою церковь. Но знаешь ли ты, почему я не могла быть смиренной?

– Почему же? – заинтересованно спросил Эбнер.

– Потому что тебе самому не хватало смирения. То, что ты делал, всегда считалось правильным. Мои же действия всегда оставались неправильными. Твои слова всегда справедливы, мои – нет. Ты заставлял меня говорить на гавайском, только потому, что сам хотел выучить его. И я не стала особо упрашивать тебя принять меня в церковь, потому что понимала, что сам ты, говоря о смирении, не обладал им. А сегодня, Макуа Хейл, когда форт уничтожен и твой дом разрушен твоим же собственным народом, мы стали равными. Наконец-то я могу назвать себя смиренным человеком. Я не могу действовать без Божьей помощи. И сейчас впервые я вижу перед собой по-на стоящему смиренного человека.

Величественная громадная женщина заплакала, но через несколько мгновений поднялась и встала на колени, оттолкнув в сторону своих убитых горем служанок. Затем Малама сложила руки для молитвы и произнесла с полным раскаянием:

– Я заблудилась, Макуа Хейл, и я умоляю тебя принять меня в твою церковь. Я скоро умру, и мне хочется перед смертью побеседовать с Богом.

С борта "Лаврового дерева" какие-то идиоты все ещё продолжали стрелять из пушки по дому, в котором родители отказались отдать свою дочь морякам, а в западной части города уже горело несколько хижин. В винной лавке Мэрфи полным ходом шло веселье, и дочери Пупали по-прежнему находились в каюте капитана Хоксуорта. Именно при таких обстоятельствах Эбнер произнес:

– Мы окрестим вас, Малама, и примем в свою церковь. Мы сделаем это в воскресенье.

– Лучше это сделать прямо сейчас, – предложила Алии Нуи, и одна из её служанок согласно кивнула. Поэтому Эбнер тут же послал за Иерушей, Кеоки, Ноелани, Келоло, капитаном Джандерсом и четой Уипплов. Им пришлось пробираться через группы бунтовщиков, которые не преминули посмеяться над капитаном Джандерсом, который теперь уже перестал иметь какое-либо отношение к морю. Уипплам досталось за то, что они когда-то были миссионерами. Когда же доктор Уиппл увидел, в каком состоянии находится Малама, он встревожился.