Анне Андреевне Ахматовой телефон был не менее необходим. Во-первых, по нему можно было вызвать врача из литфондовской поликлиники, расположившейся в западном крыле дома. Во-вторых, заказать такси, на котором доехать до Московского вокзала. Морской инженер Натан Готхарт несколько раз бывал у Ахматовой в гостях, впервые – 26 октября 1963 года. Готхарт приехал, чтобы помочь Анне Андреевне доехать до вокзала, довезти чемоданы. Благодаря ему мы можем представить себе, в каких условиях жила поэтесса: «В комнате Анны Андреевны (это и кабинет, и спальня) против входа стоит деревянная кровать. В изголовье небольшая иконка. Рядом с кроватью шкаф для одежды. В правом углу у окна горка со статуэтками (там стоит и фарфоровая головка – скульптурный портрет Ахматовой работы Данько). Узкий деревянный сундук старинного вида. На стене у кровати висит известный рисунок Модильяни. Книжная полка. Небольшой письменный стол, на нем книги. Анна Андреевна едет в Москву поездом “Красная стрела” в 23.55. До отъезда времени достаточно, такси заказано заранее, и все вещи собраны. У Анны Андреевны перед дорогой тревожное состояние, но она улыбается, когда спрашивает у Ханны Вульфовны: “Ханночка, где моя пудра? Надо же в Москве нос напудрить”»{466}. Упомянутая Ханна Вульфовна – жена младшего брата Ахматовой.

Ахматова волнуется. Наконец звонит диспетчер: такси скоро будет: «Анна Андреевна надевает теплое пальто с меховым воротником и вязаную шапку». К такси она идет медленно, садится рядом с водителем. Два чемодана – в багажник. Просит других провожающих не ехать с ней на вокзал, дабы избежать лишних переживаний: «Мне профессор сказал: никаких провожаний. Думают, что это игра, а это человеческая жизнь». Запрет ехать на вокзал позже услышал от Ахматовой и Иосиф Бродский.

«У Московского вокзала мы выходим из такси. Анна Андреевна идет очень медленно, часто останавливается, с трудом преодолевает ступеньки одной лестницы, потом другой. В центральном зале, где стоят рядами скамейки, Анна Андреевна говорит, что хочет немного отдохнуть, и садится на скамью. Но в это время появляется железнодорожный служащий и начинает бесцеремонно сгонять всех сидящих. Наверное, в Москву должна ехать какая-то важная птица. Ахматова, не возмущаясь или не показывая своего возмущения, тяжело поднимается, и мы медленно направляемся к перрону…»{467}. А ведь действительно – чего возмущаться-то, что со скамейки прогоняют: хорошо, что вообще жить дают!

В следующий раз Натан Готхарт побывал дома у Ахматовой 24 января 1965 года. Она недавно вернулась из Италии, где ей вручили Международную литературную премию «Этна – Таормина». Затем было еще одно событие – присвоение почетной степени доктора филологии Оксфордского университета, предстояла новая зарубежная поездка: «А вот и весточка из Англии – пришло письмо “оттуда”, где запрашивается мерка на докторскую мантию и шапочку для Ахматовой. Она иронизирует: “Письмо на пути из Оксфорда в Ленинград ‘где-то’ задержалось, ‘шло очень долго’ ”, а ее могут посчитать невежливой из-за задержки ответа»{468}. Задержка писем «из-за бугра» – еще одна повседневная мелочь советской эпохи: письма усердно читали в соответствующем учреждении. Перлюстрация работала безупречно.

Cтепень доктора Оксфордского университета очень почетна, это как раз та награда, весомость которой подтверждается значимостью ее лауреатов, а еще древностью самого университета, которому более тысячи лет. Тут бесполезно обивать пороги отдела культуры ЦК Компартии Великобритании (или как там это у них называлось), дарить свои книги графу Оксфорду (старейший графский титул в системе пэрства Англии). Если захотят дать докторскую мантию – дадут. В XIX веке почетными докторами Оксфордского университета стали Василий Жуковский и Иван Тургенев, а среди советских граждан это Дмитрий Лихачев, Мстислав Ростропович, Лев Ландау, Корней Чуковский, чья пурпурно-серая мантия по сию пору висит в его Доме-музее в Переделкине. Некоторые старожилы поселка утверждают, что видели Чуковского, прогуливавшегося в ней по улицам: а что здесь такого? Для того мантию и вручили, чтобы ее надевать. «Правда, далось это нам нелегко: пришлось преодолевать многие препятствия, которые в течение десятилетий мешали объективности наших научных исследований»{469} – так, огибая острые углы, Корней Иванович завершил свою речь в Оксфорде в 1962 году, куда его «выпустили» из СССР после долгих сомнений.

Не менее сложным было получение разрешения на поездку в Италию для Ахматовой: ей сначала позволили принять премию, а затем уж и выехать. Не отдавать же обратно…

Дом на Широкой улице оказался последним ленинградским адресом Ахматовой, Анну Андреевну хоронили 10 марта 1966 года по описанным нами ранее советским писательским традициям, – с милицией, сопровождение которой напоминало то ли конвой, то ли почетный караул. Траурный кортеж, направлявшийся в Комарово, остановился и здесь. Имелась и еще одна причина – надо было забрать надгробный крест, заказанный ранее Алексеем Баталовым в мастерских киностудии «Ленфильм». Как он рассказывал в интервью много лет спустя, «крест из дерева делал специально очень старый человек, который знал это условие (то есть без единого гвоздя. – А. В.). Недавно я очень расстроился, побывав в Ленинграде и увидев, что переделали даже место, где захоронена Анна Андреевна… Тот крест, который с таким невероятным трудом был создан, – такого в нынешнее время уже просто не существует, к сожалению»{470}.

Фёдор Абрамов до того, как поселиться на Широкой улице, жил в малогабаритной двухкомнатной квартире на Охте, в доме 66 по Новочеркасскому проспекту. Интересны воспоминания его вдовы Людмилы Владимировны Крутиковой-Абрамовой: «Никто не знал, в каких мы условиях жили, и никто не предложил ему квартиру в только что отстроенном Писательском доме. Узнав о переселении в новый дом довольно благополучных писателей, Фёдор явился в Союз писателей с обидой и возмущением. Руководители Союза ему резонно ответили, что он не подавал заявления об улучшении жилищных условий. На что Абрамов возразил, что они могли бы сами поинтересоваться, как он живет. Но все квартиры были распределены. Положение казалось безвыходным. Но тут неожиданно на помощь пришел В. Г. Адмони (известный лингвист и переводчик…). Он уступил Абрамову предназначенную ему квартиру. В Писательском доме мы прожили десять лет»{471}.

Как же это хорошо: и много лет спустя узнать, что вокруг Фёдора Абрамова были такие же, как он, совестливые и порядочные люди. Отказаться от квартиры! На это были способны единицы. Ибо в следующий раз ее могли и не дать. Владимир Григорьевич Адмони-Красный – не только признанный мастер перевода и германист, возглавлявший бюро секции художественного перевода Ленинградского отделения Союза писателей СССР, но и друг Анны Ахматовой. Анна Андреевна хорошо знала и его жену, филолога Тамару Исааковну Сильман, жила у них. Это как раз те люди, которых можно назвать истинными ленинградскими интеллигентами. Адмони после войны защитил диссертацию, стал профессором, но членом Академии наук СССР не был, зато его избрали членом-корреспондентом Гёттингенской академии наук, почетным доктором философии Упсальского университета, наградили золотой медалью имени Гёте и т. д.