моего предыдущего визита восемнадцать лет назад. По возвращении я написал[118], что кругом была такая бедность, что девять из десяти поляков плакали, в то время как десятый, единственный имевший иностранную валюту, идя домой из пункта обмена смеялся всю дорогу. Я остановился в гостинице «Виктория», в то время лучшей в Варшаве, что означало отсутствие поляков в числе ее постояльцев. Я помню, как на обед подавали красную рыбу, филе и землянику со сливками, вместе с бутылкой хорошего венгерского вина, и я за все заплатил двадцать долларов, а на сдачу получил от официанта столько польских злотых, сколько польский рабочий получал за две недели.

Я встречался с Янушем Онышкевичем, основным оратором «Солидарности». Он сказал: «У нас есть полезные ископаемые и плодородная земля. Наша страна должна утопать в молоке и меде. Вместо этого фермеры возделывают наделы в пятнадцать акров, берут воду из колодца, у них нет электричества и телефона, им не позволяют более рационально обрабатывать землю, не выделяют удобрения и семена, но все равно их производительность выше, чем в государственном секторе». Когда мы ехали на поезде из Варшавы в Гданьск, я своими глазами увидел то, о чем он рассказывал. Коровы паслись на крохотных полях, больших, чем сами животные, всего раза в два; они были привязаны цепью к деревянным колышкам, вбитым в землю, и медленно ходили кругами, а единственным разнообразием их скучной жизни было время дойки, причем хозяева делали это вручную.

От вокзала в Гданьске до церкви св. Бригитты мы шли пешком. Добротный дом, принадлежащий настоятелю, отцу Генриху Янковскому, был неофициальной штаб-квартирой движения «Солидарность», пользовавшейся популярностью благодаря прохладительным напиткам, которые подавали каждому сочувствующему. Мы пили кофе, когда к нам подошел служка и сказал, что здание окружено агентами службы безопасности. Мы выглянули из окна и увидели около двадцати из них, в гражданской одежде. Мне польстило, что ими командовал полковник СБ. Как выяснилось, все агенты безопасности были известны членам «Солидарности», находившимся в здании. Скорее всего, они узнали о моем приезде и заняли свои позиции, как только я переступил порог.

Тем не менее мы решили отправиться в загородный домик Валенсы, расположенный в часе езды от города. Одиннадцать агентов СБ последовали за нами на машинах без номеров. Мне даже захотелось извиниться перед польскими налогоплательщиками за то бремя, которое из-за меня легло на их плечи. На выезде из города нас догнала милицейская машина и вынудила остановиться. Человек в форме потребовал наши документы и отнес их к машинам СБ, находившимся сзади; сидящим в них понадобилось тридцать минут на то, чтобы рассмотреть три польских удостоверения личности и один пропуск Европейского парламента. Мы видели, как полковник перелистывал документы, разговаривая по рации с начальством. Затем милиционер вернул их нам и спросил, куда мы направляемся. Онышкевич сказал, что мы едем на пикник. Милиционер грозно посмотрел на нас, но разрешил продолжить путь.

Валенса жил с женой и восемью детьми — четырьмя девочками и четырьмя мальчиками — в крохотном сосновом домике с покатой крышей в деревне, до которой можно было добраться только по ухабистой дороге. Там не было телефона, и мы не могли предупредить его, поэтому наш приезд был достаточно неожиданным. Очевидно он отдыхал, и вышел поприветствовать нас в мятом тренировочном костюме. Его жена предложила нам чаю, потому что шел «месячник трезвости» — акция «Солидарности», чтобы отучить поляков от массового алкоголизма, который помогал держать народ в узде. Валенса поправился с тех пор, как я видел его выступления по телевидению в 1980–1981 годах, а на запястье у него был серебряный браслет с красной надписью «Солидарность».

Я с трудом вспоминал польский язык, чтобы понять его пламенную речь и быстрый переход с одной темы на другую. Его раздражало, что поляки живут в Европе как нищие, но он верил, что скоро «абсурдная и абстрактная» система прекратит свое существование. «Может, раньше она имела значение, когда земля и фабрики достались тем, кто на них работал, но теперь она разрушилась и превратилась в лабиринт абсурда, и мы должны из него бежать». Мы беседовали около часа, а милицейские машины стояли и ждали нас на шоссе, не рискуя ехать по ухабам. Они следовали за нами следом до дома священника в Гданьске, и оттуда до станции, дабы удостовериться, что мы действительно сели на поезд, и едва он отъехал по направлению к Варшаве, мы вышли из-под их юрисдикции.

На следующий день я встретился с одним из подпольных издателей «Солидарности». Он присоединился к нам в кафе на Новом Святе, одной из главных улиц Варшавы. Представившись Яцеком, он с удовольствием рассказал о своей работе, но не разрешил себя фотографировать и не назвал своей фамилии. Он уже несколько раз сидел в тюрьме, а теперь жил как перекати-поле. Раз в месяц он навещал свою семью, но покидать ее каждый раз было трудным делом. Его дом находился под наблюдением милиции, поэтому, едва он заходил туда, его караулили, чтобы выследить место, где он издавал свою газету. Тогда бы они конфисковали оборудование и арестовали всех, кто там находится. Иногда ему требовалось до трех дней, чтобы избавиться от «хвоста». Я спросил, сколько у него зубных щеток. «Одна!» — ответил он и торжественно достал ее из кармана.

Я вылетел домой с грустным чувством. Поляки снова вернулись к тому, с чего начали, и у них не было никаких надежд. И больше всего их угнетало то, что по иронии истории у Советского Союза, их поработителя, такая надежда была. Гласность и перестройка поднялись в СССР на более высокий уровень после освобождения Сахарова в декабре 1986 года, а коммунисты начинали вести диалог с демократами. Но в Польше этого не было. Правительству и подпольной оппозиции — «Солидарности» было нечего сказать друг другу. Было странно видеть, что советский коммунизм был парализован не так сильно, как его «либеральная» разновидность в Польше. Я написал об этом[119], за что немедленно подвергся нападкам со стороны члена польского правительства Ежи Урбана на одной из его знаменитых пресс-конференции[120].

Единственным лучом света для Польши, не раз говорили мне, была Маргарет Тэтчер. Ее называли «наша железная леди» и трогательно верили в ее способность найти решение проблемы. Даже коммунисты поражались ее решительности и нередко использовали ее тезис о том, что кратковременные жертвы необходимы для долговременного прогресса. 14 августа я написал ей, что в Польше у нее очень много почитателей, а также поздравил с поступком Малкольма Рифкинда