* * *

После 6 часов вечера дебаты сосредоточились вокруг вопросов о франко-английском проекте, о международной комиссии и о гарантиях четырьмя странами новых чешских границ. Гитлер возражает.

Даладье настаивает:

– Международная комиссия должна контролировать всё, я говорю – всё…

Проходят часы.

В 11 часов Муссолини поднимается:

– Послушайте, вот текст, сейчас его нужно либо принять, либо отвергнуть. Я не могу больше ждать, мой поезд отходит в полночь.

Дискуссия суживается.

В конечном счете решено, что Франция и Англия гарантируют Чехословакии ее новые границы, в отношении которых Германия и Италия дадут свои гарантии только после того, как будут удовлетворены польские и венгерские требования, предъявленные чехам… А осуществление эвакуации судетских территорий будет происходить четырьмя этапами, без плебисцита, но под контролем Международной комиссии.

В 1 час 30 минут ночи соглашение подписывают. Даладье вне себя от отчаяния:

– Чехословакия должна была уступить перед угрозой превосходящих сил. Ею пожертвовали во имя мира, – мрачно повторяет он.

Даладье отказывается присоединиться к поздравлениям, которыми обмениваются другие делегаты. Чехословацкий посланник в Берлине, который ожидал в отеле результатов конференции, разражается рыданиями, в то время как Понсэ говорит ему:

– Поверьте мне, все это не окончательно, это лишь момент истории, которая начинается и которая вскоре все поставит под вопрос!

* * *

2 часа 30 минут ночи.

Автомобили тронулись. Три делегата возвращаются в свой отель. Смотря на удаляющиеся машины, Гитлер с непостижимым презрением говорит Отто Абецу и Риббентропу:

– Это ужасно, какие передо мной ничтожества! Вернувшись в «Отель де катр сэзон», Даладье, чувствующий себя теперь буквально уничтоженным, взвешивает трудности, которые возникнут перед ним завтра по возвращении.

По его просьбе Франсуа-Понсэ звонит по телефону в Париж Жоржу Боннэ, чтобы разъяснить ему детали соглашения.

– Мир спасен, – говорит Жорж Боннэ, прерывая его на полуслове. – Это главное – все будут довольны.

* * *

Тридцатого сентября в 3 часа дня в воздухе, на борту самолета «Пуату».

Хранящий молчание Даладье замечает внизу аэродром Бурже, где волнуется огромная толпа народа.

– Эти тысячи людей, – говорит он, – пришли, чтобы меня освистать. Прикажите пилоту сделать несколько кругов над аэродромом. Я еще не успел обдумать ни краткую речь, которую мне хотелось бы произнести, ни тем более, как мне держаться при выходе.

Наконец самолет снижается, бежит по взлетной дорожке, останавливается.

Бурная овация встречает Даладье.

Приближаются несколько министров.

Гамелен и Шотан еще продолжают спорить.

– Ну, мой генерал, у вас вырывают кусок хлеба изо рта? – только что заявил Шотан Гамелену, который вздрогнул от возмущения и ответил:

– Я никогда не желал и никогда не буду желать войны, но бывают моменты, когда честь и интересы страны повелевают вести ее.

– Ну, ну, не обижайтесь, я пошутил, – говорит в заключение Шотан.

Оглушенный приветственными криками, Даладье шепчет на ухо Ги Лашамбру, который первым подошел к нему:

– Я думал, что эта толпа собиралась расправиться со мной! – Затем он обращается к Гамелену: – О, это не блестяще, но я сделал все, что мог!

И почти триумфально вынесенный на руках толпой, которая прорвала заграждение, Даладье садится в открытую автомашину. Рядом с ним – Жорж Боннэ.

* * *

Больше пятисот тысяч человек запрудили пространство от аэродрома Бурже до улицы Риволи! Потребовалось час сорок пять минут, чтобы добраться до военного министерства! Дома уже украшены флагами, и повсюду люди выражают неистовую радость.

В военном министерстве собрались все министры. Они поздравляют Даладье и увлекают его к окну. Толпа требует его! Овации.

– Глупцы, – бормочет Даладье вполголоса, – если бы они знали, чему аплодируют.

Потрясенные происшедшим, Поль Рейно и Жорж Мандель проявляют ледяную холодность. Даладье оправдывается перед ними:

– Я не думаю, что в том положении, в каком мы находимся, можно было бы сделать что-либо иное. Когда-то я был сторонником пакта четырех. Генерал Гамелен это хорошо знает. Он был в этом вопросе согласен со мной. Может быть, можно было бы теперь восстановить этот пакт?

Докладывают о приходе американского посла. Даладье принимает его и с грустью говорит ему:

– Я не разделяю взглядов Чемберлена, который только что заявил, что Мюнхен – это «мир для вашего поколения». У меня нет ни малейшего доверия к словам Германии. Диктаторская манера, с которой Гитлер со мной обращался, отвратительна.

Но в конце концов Даладье поддается всеобщему радостному настроению, которое ничто не в силах обуздать. Войны избежали! Мужчины будут демобилизованы! Благодарственные молебны следуют один за другим. Крупные газеты и даже фирмы и предприятия открывают подписку для сбора средств на подарки леди Чемберлен. Пьер-Этьен Фланден посылает поздравительные телеграммы Гитлеру, Чемберлену и Муссолини…

А Даладье под рукоплескания толпы направляется к Триумфальной арке, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата!

* * *

В Женеве председатель Лиги Наций взволнованно благодарит Чемберлена и Даладье за сохранение мира.

– Даладье пользуется в настоящее время во Франции таким авторитетом, который можно сравнить с авторитетом Раймона Пуанкаре на другой день после подписания мира, – заявляет генеральный секретарь Жозеф Авеноль.

Жорж Мандель ошеломлен.

– Увы, – шепчет он, – как вся эта непристойная радость доказывает, что общественное мнение ничего не понимает в разыгрывающейся драме!

На другой день, 1 октября, Леон Блюм выражает истинные чувства французов, начиная свою статью в «Попюлер» знаменитой фразой: «Я испытываю двойственное чувство трусливого облегчения и стыда!»

В Бурбонском дворце в зале Четырех колонн мрачно настроенный Луи Марэн подводит итог создавшемуся положению:

– Франция, ослабленная, обезоруженная, покинутая Польшей и Румынией, которые больше не верят в ее могущество, почти лишенная поддержки Англии, Франция, пожертвовавшая Чехословакией, чтобы избежать войны, вести и выиграть которую она чувствовала себя неспособной, только что признала перед всем миром свое бессилие. Это больше не Франция Фоша и Клемансо, Марны и Вердена.

* * *

В это время в Праге, в Градчанах, новый председатель правительства генерал Сыровы, которому задали вопрос относительно событий прошлой ночи, когда французские флаги были разорваны, растоптаны и сожжены толпой, ограничился следующим заявлением представителям печати: