…Третьей лубочной картинкой был деревенский хор в натопленной душной избе. Раскрытые жаркие рты. Заведенные голубые глаза. Песня про коней и орлов. Грохочут венцы в стене. Стала золотой половица. Зажглась, как от молнии, сухая лучина. Озарилось окно, за которым – радуга, отлетающая туча дождя, алое, на зеленом лугу, мокрое стадо. Хор поет на райской поляне, и райская песня, позабытая живущими ныне людьми, загудела в крови у Плужникова сладким, из древности, гулом.

Этот ликующий разноцветный лубок Плужников приложил к черной дыре, в которую хлестала беда. Наивная, из зайчиков света, картинка заживила рваные кромки пробоины. Они срослись, не оставив рубца.

…К больному в палату спешила сиделка, несла целебный настой. Впрыскивала в синюю вену лекарство. И боль отступала. Ветеран благодарно кивал. Санитарка в белой косынке, которую он когда-то любил в полевом лазарете под Прохоровкой, склонилась к его изголовью. Израненный старый танкист хватал молодую свежую руку, благодарно ее целовал.

Плужникову казалось, что вокруг его рисующей руки веют легкие дуновения. Чуть видная, мелькает чья-то другая рука, а он лишь повторяет ее движения. Рисовал на лубке вдову, глядящую за синюю реку, в далекую степь, где под кудрявой ветлой лежал сраженный пулей солдат, ее суженый, ненаглядный. Рисовал рождественские игрища, когда ряженые ходили под окнами, и в избы, сквозь морозное стеклышко, заглядывали размалеванный солдат, бумажный бородатый козел, цыган с фонарем и выкроенная из мешковины головастая смерть с наведенными на щеки румянами. Рисовал пасхальную трапезу, когда степенный бородатый мужик разговлялся у медного самовара, подливал из зеленого штофа вино, на черной сковородке шипел золотой лещ, перед образом лучилась лампада, самоварная медь была в медалях, орлах и гербах.

Все это он подглядел, пролетая над райскими кущами, где проводили безбедное время его далекие предки и праведники. Набрасывал лубки на омертвевшие части города, на ожоги и раны, и они заживлялись. Проигравшийся в пух художник, замысливший самоубийство, очнулся. Что есть мочи заторопился домой, к любимой жене и детям. И дома ждали его нечаянные деньги, на которые раскошелилась булочная под названием «Хлеб наш насущный».

Он исцелял Москву, останавливая ее потопление, запрещая совершаться злу.

В городе продолжались злодеяния: насиловали, убивали и мучили; замышлялись похищения и аборты; обдумывались людоедские законы, после принятия которых вымрут целые области; писались клеветнические статьи и срамные книжонки. Но Плужников, окруженный светом лампы, с наивными верящими глазами, исполненный любви, рисовал…

…Шумную ярмарку на снегах с каруселью, шестом, на котором моталась шапка, с кулачными боями молодцов, побросавшими оземь рукавицы, с рядами торговцев, где румянились булки и пряники и смешливая дева в платке торговала калеными орехами…

…Ночную избу, где на шаткой деревянной кровати под лоскутным одеялом лежали молодые муж и жена, на столе от вечерней трапезы оставались тарелки и крынки, за окном – вечерняя улица, по которой пастух гонит из лугов отяжелевшее ленивое стадо…

…Расписные качели, на которых взлетают парень и девка. Скрипят золотые столбы, пузырятся рубаха и платье. Взмывая над разноцветной землей, они видят синюю реку, рыбаков, волочащих тяжелый невод, табун лошадей в лугах, далекую белоснежную церковь и пролетную стаю уток, летящую на лесные озера.

И зло отступало, немощно опадало. Сберегались людские души. Сохранялись добрые имена. Каялись злодеи. Разбегались клеветники и лжесвидетели. Исчезнувший, поселившийся в Раю народ посылал своим ослабевшим потомкам живительные, целящие силы.

Он рисовал Москву, возвращая ей утраченную святость: любимый Кремль и святые монастыри, выход Царя и молебен Патриарха, соколиную охоту в Коломенском Алексея Михайловича и проповедь Аввакума на Крутицком подворье. Лубки, положенные один подле другого, были как драгоценный покров, который он набрасывал на оскверненный город, и бесы бежали из храмов, а богохульников побивала молния.

Он рисовал без устали, ночь напролет, посвящая свои рисунки неродившемуся сыну, завещал их неведомым, несуществующим потомкам, чтобы кто-нибудь через много лет раскрыл пожелтелый альбом, увидел его картинки и радостно, не думая о нем, улыбнулся.

Утром сидел, раскрыв широко глаза, не в силах шевельнуться, перед множеством рисунков, которые лежали на столе, на диване, на полу, словно лоскутья великолепного многоцветного мира, лепестки волшебного радужного цветка.

Из комнаты вышла Аня, сонная, утренняя, запахивая халатик, тихо ахнула:

– Ты не ложился? Это все ты нарисовал?

Он не отвечал, обнял ее, чувствуя, какая она теплая, близкая, родная.

– Как прекрасно, – сказала она, рассматривая коров, птиц, пахарей, воинов и монахов.

Плужников устало прижал к ней голову, чувствуя на своих волосах ее легкие пальцы.

– Красота спасет мир, – сказала она, переводя взгляд с рисунка на рисунок, отчего глаза ее казались перламутровыми.

– А кто спасет красоту? – спросил он, обнимая Аню, целуя ее теплые чудесные пальцы.

Перед началом помазания, которое подразумевало «черную мессу», незадолго до большого храмового действа, куда приглашалась вся доверенная московская знать, связанная узами «темного братства», в стороне от храма встретились два «брата», два оккультиста, два архитектора, на разных континентах возводивших своды единой мировой постройки. Прилетевший на торжества в Москву Маг американской военно-морской разведки из «Неви Энелайзес» Томас Доу и Модельер, позволивший себе оставить последние приготовления к помазанию, полагаясь во всем на Патриарха. Оба «брата» оставили в стороне бронированные дорогие машины, дабы не привлекать внимание, в одежде простолюдинов зашли в непримечательную «стекляшку», что в начале Пироговки, вблизи от Счетной палаты, уселись за неказистый пластмассовый столик, заказав у заспанной нелюбезной девицы лапшу быстрого приготовления «Роллтон» и фабричные пельмени «Новый век», и, пока заливалась кипятком похожая на спекшуюся больничную марлю лапша, пока булькали в большой кастрюле каменные пельмени, два друга предались беседе, наслаждаясь своим соседством и общностью.

Первая часть разговора протекала на древнехалдейском языке, которым как родным в совершенстве владел Томас Доу. Модельеру же приходилось напрягать память, восстанавливая разговорную речь, которой он учился на богословском факультете Сорбонны.

– Прежде всего я хочу передать привет, дорогой брат, от всех американских магов Атлантического и Тихоокеанского побережья, а также Пуэрто-Рико и острова Гуам. Мы следим за вашей деятельностью здесь, в России, и не находим ей равной.

– Мы, Россия – молодая страна, ведем свое летоисчисление с девяносто первого года и видим в вас своих почитаемых учителей, стараясь прилежно исполнять ваши уроки и наставления. Хотя, должен заметить, и у нас есть немалый, не до конца задействованный ресурс, оставшийся от древнерусских волхвов, мордовских деревенских гадалок и чувашских чародеев, среди которых я провожу работу, воскрешая культы Бабы Яги и Кикиморы.