Идея была обозначена — возможно, со слов самого предводителя — как «возможность альтернативного образа жизни», будущее «место встречи искателей истины» или «экспериментальный духовный центр». В отчете эти понятия были истолкованы как «пристанище неблагонадежных элементов», а в завершение автор документа сформулировал пару предложений по «обезвреживанию» данного проекта. Самым простым и потому предпочтительным способом было вмешательство государства через Лесное управление, которое могло воспользоваться своим правом экспроприации, выкупить собственность, сжечь дома и таким образом присоединить землю к уже существующим владениям в этой местности.

— Что скажешь? — Конни ждал моей реакции.

— Я рад, что уже стар, — ответил я.

— Как ты думаешь, что сказала Анита? — Он, конечно же, знал, что мы с ней разговаривали накануне — возможно, он понял и то, что сведения, полученные от нее, отличались от его рассказа.

— Немало сказала, наверное.

— «Фашизм», вот что она сказала. Что это фашистский документ.

— Почему никто ничего не слышал об этой деревне?

— Он осторожный генерал, — сказал Конни. — Наверное, не из твоих друзей. — В этом Конни был прав. — Он действует незаметно. И умело. Весь муниципалитет за него. Народ на севере на грани отчаяния, а тут появился человек, который может что-то вложить в их район. Даже местная газета молчит.

— Почему?

— Они не хотят проблем. Те ребята живут без наркотиков. А датчане собираются прикрыть Кристианию.[33]

Я снова взглянул на компьютер. Так называемый предводитель говорил, выкладывал весь текст, ничего не подозревая, прямо в камеру, явно доверяя тому, кто держит ее в руках.

— Этот человек заслуживает уважения.

— Но он наивен, — возразил Конни. — Его обманули. Сейчас там человек, который делает вид, что снимает документальный фильм для телевидения. Они не устояли. Все до единого хотят, чтобы их показали по телевизору.

Я смотрел кадры, где перед камерой мелькали самодельные рукавицы, и думал о Малу и о том, какая судьба постигла ее в хельсингландском деревенском доме двадцать лет назад. Я начал понимать, что все не так просто. Конни должен был радоваться, как люди на экране. Его дочь жива, она смеется в снегах Шангри-ла. Но радоваться им осталось недолго. И Конни это понимал.

— Они так счастливы, потому что думают — они могут доверять друг другу, — сказал Конни. — У них есть общая тайна. Через несколько часов они уже не будут так счастливы, потому что в их общину ворвется злой и расстроенный Густая… Думаешь, Камилла будет рада видеть его там? — Конни не ждал ответа. — Я так не думаю. Она спросит — как ты, черт побери, сюда добрался? И что он ответит? Что адрес ему дал сотрудник спецслужб, который вот уже несколько лет снимает их на камеру…

Одна лишь мысль о том, что может наделать отвергнутый Густав, пугала.

— Всегда так… — бездумно произнес я.

— Всегда? — переспросил Конни. — Что значит — всегда?

В тот момент я не мог объяснить, что имею в виду — а подразумевались ситуации, в которые обычно попадал Генри Морган, движимый каким-то презрением к смерти, которое, вероятно, переходило по наследству. Об этом Конни ничего не знал. В какой-то момент ему предстояло узнать обо всем, но начать рассказывать прямо сейчас — это было слишком. Генри был обычным шантажистом. Остальные сведения о нем не представляли интереса — разве что стихотворство и увлечение живописью.

— Всегда так с молодыми влюбленными, — ответил я.

— Чертовски сложно, — подхватил Конни. — Он примчится, мучимый ревностью и сожалениями, — и все испортит.

— Ревностью? — переспросил я. — Это еще почему?

— Когда все это случилось, я спал. Анита привела его сюда и показала снимки.

— И он приревновал?

— Дело вот в чем, — Конни снова запустил интервью с Камиллой, сделанное четыре дня назад, где она отвечала на вопрос, может ли остаться в горах. «Да, конечно», — произносит она, и очень внимательный зритель замечает, как ее взгляд скользит в сторону и чья-то рука опускается на плечо Камиллы. Обладателя руки не видно в кадре, но судя по всему, рука мужская. — Этого оказалось достаточно, — продолжил Конни. — Он сел в машину и тут же отправился в путь. Если бы я не спал, то остановил бы его.

— Остановил? — удивился я. — Как?

Конни молчал.

— Как можно остановить двадцатилетнего ревнивца?

Об этом Конни не подумал.

— Черт, — выругался он. — Я совсем ничего не соображаю.

— Давно уже.

Конни чувствовал себя виноватым. Мы еще не знали, как разрешится ситуация, но Конни предчувствовал недоброе и подозревал, что произойдет беда по его вине: «Если бы не то, если бы не это…» В конце концов он, разумеется, выдал:

— Если бы ты не заставил меня проглотить эту чертову синюю штуку…

— То сейчас ты лежал бы на больничной койке.

— Черт! — Конни ударил по компьютеру с такой силой, что тот отъехал в сторону. — Они бы продолжали до тех пор, пока… пока не стали бы формальной, холодной, мертвой организацией, как и все остальные… Такие группы всегда принимают форму, которая в конце концов пожирает содержание… «Секонд-хэнд для третьего мира» — с ними произошло то же самое…

— Что ж, значит, это опыт, который должно приобрести каждое поколение.

— Но нельзя навязывать этот опыт, — возразил Конни.

— Все равно он придет.

— Он приедет! Со скоростью сто восемьдесят километров в час по щебенке!

— Ты склонен преувеличивать собственное значение, — сказал я.

— Чушь. — В какой-то момент в его голосе послышалось отчаяние еще большее, чем накануне.

— Мы не знаем, что в головах у этих людей, — сказал я. — Они иначе относятся к полиции. Может быть, им и дела нет.

— Нет дела до стукача в деревне? Есть, будь уверен.

— Тогда ему пора уехать.

— Он и уедет, — ответил Конни. — Если только «лабильному» и «антисоциальному» не взбредет в голову использовать одно из своих четырех зарегистрированных орудий.

— Если ты так думаешь… Если ты действительно так думаешь, то этот отчет произвел на тебя именно то действие, которого хотел добиться автор.

Конни погрузился в молчание, размышляя и барабаня пальцами по письменному столу, а затем произнес:

— Ладно. Ладно. Я плохо прочитал этот документ.

Через несколько недель, в начале ноября мы с семьей отправились в местный трактир, чтобы отпраздновать день Святого Мартина. Нам и еще нескольким семьям предстоял традиционный вечер в краях, что дали миру не одно поколение зажиточных крестьян, а также одного писателя, портрет которого висит на стене в трактире. Одна из самых известных его книг повествует о еврее, который обманывал и обирал честных людей. Книга была написана в тридцатые годы, когда в трактире нередко собирались местные друзья Германии. Хоть заведение и сегодня выглядит так же, как в далекое военное время, печальные страницы истории предпочитают не вспоминать — большинство посетителей, напротив, оказываются очарованы атмосферой.