Заведения первого разряда предназначались для «дочерей дворян потомственных и лиц, приобретших военные и гражданские чины не ниже штаб-офицерского, второго разряда – для дочерей личных дворян, военных и гражданских обер-офицеров, почетных граждан и купцов, а третьего разряда – для девиц прочих состояний»[669]. Особый, элитарный характер имел Смольный институт. В него принимались дочери лиц, имевших чин не ниже полковника либо статского советника. Столичные институты предназначались для приема девиц со всей империи. Губернские принимали, как правило, местных или проживавших в соседних губерниях. В некоторые губернские институты первого разряда допускался прием пансионерками дочерей купцов первой гильдии и христианских священнослужителей. Пансионерская плата зависела от разряда и местонахождения заведения. В 1855 г. она составляла от 350 руб. за год (в Смольном) до 150 руб. (в институтах второго разряда).

Ряд женских заведений был выделен в особые группы. К ним относились классы для подготовки домашних наставниц и учительниц при Санкт-Петербургском и московском Александровских училищах, женское отделение Училища глухонемых, Санкт-Петербургское и московское повивальные училища. К группе училищ «при особых благотворительных учреждениях» относились отделение для воспитания бедных девиц при Демидовском доме призрения трудящихся, евангелическое Александринское заведение для бедных детей женского пола в Санкт-Петербурге, кронштадтский сиротский дом, дома трудолюбия в Рязани и Пензе, Сиропитательный дом Медведниковой в Иркутске, школы Патриотического общества в Петербурге и школы Благотворительного общества 1837 г. и дамского попечительства о бедных в Москве. Эти заведения по своим задачам были близки детским приютам Ведомства императрицы Марии и Человеколюбивого общества. Задача дать воспитанницам институтов первых двух разрядов какую-либо конкретную профессию в то время не ставилась. Их будущей «профессией» была роль добродетельной супруги и матери семейства. Выбор трудовой деятельности для выпускниц женских институтов в николаевское время был крайне ограничен. Они могли работать в этих заведениях в качестве классных дам и надзирательниц либо домашними учительницами и воспитательницами.

Надо отметить, что Устав 1855 г. (как и его поздние редакции) не содержит прямых ограничений на прием девиц по национальной или религиозной принадлежности. Однако условия приема и воспитание на основе христианской религии делали практически невозможным поступление девушек мусульманского и иудейского вероисповедания в заведения ведомства императрицы какого то ни было разряда. Допускался прием девиц протестантского и католического исповедания. Для них в институтах имелись свои законоучители. Такое положение изменилось лишь к началу XX в.

Подтвердив и закрепив главные принципы воспитания и образования в женских учреждениях ведомства императрицы, наставление и Устав унифицировали и упорядочили все основные сферы их жизнедеятельности. Это позволило им развиваться как единому комплексу. Вместе с тем, сохранилась николаевская система воспитания и архаичные традиции, порождавшие негативные явления. Воспитанницы женских институтов практически полностью изолировались от окружающей среды. Общение с родными было крайне редким и проходило в стенах институтов под контролем классных дам и надзирательниц. Так же строго контролировались воспитанницы на редких прогулках за пределами институтов, выездах на балы. Письма родным прочитывались администрацией. Строгая регламентация всех сторон институтской жизни, тотальный контроль, многочисленные наказания за любые, даже самые мелкие провинности, все то, что считалось основой порядка и стабильности в николаевское царствование, порождало в девушках скрытость, лицемерие, равнодушие. Их внутренним духовным миром никто не интересовался. Предпочтение отдавалось внешним формам поведения, выработке светских манер.

Внимательный и непредвзятый наблюдатель сразу обращал внимание на это. Уместно привести мнение известной мемуаристки, фрейлины императрицы Марии Александровны А. Ф. Тютчевой, в дни своей молодости посещавшей Смольный институт, в котором обучались ее сестры. Тютчева пишет: «образование, получаемое там, было вообще очень слабо, но особенно плохо было поставлено нравственное воспитание. Религиозное воспитание заключалось исключительно в соблюдении чисто внешней обрядности… весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость»[670]. Эта характеристика совпадает с оценкой институтского воспитания и образования самими воспитанницами. Надо отметить, что публикация мемуаров бывших институток стала возможна лишь со второй половины XIX в., когда критика порядков в правительственных учреждениях перестала рассматриваться как прямой подрыв основ самодержавия. Обучавшаяся в Смольном в 1855–1861 гг. Е. Н. Водовозова в своих воспоминаниях «на заре жизни» отмечает: «к молчанию и безусловному повиновению институток приучали весьма систематично. Впрочем, на женщину в то время смотрели как на существо, вполне подчиненное и подвластное родителям или мужу – институт стремился подготовить ее к выполнению этого назначения»[671].

Такие порядки были не только в Смольном. А. Н. Энгельгардт, воспитывавшаяся в 1848–1855 гг. В московском училище ордена св. Екатерины, указывает в «очерках институтской жизни былого времени»: «в институте при нравственной и умственной муштровке, которой подвергалась личность, как со стороны начальства, так и со стороны самого товарищества, и при отсутствии всякого теплого, согревающего душу ребенка элемента не существовало никаких физических наказаний – и это было благо»[672]. Окончившая в конце 1860-х гг. Казанский Байроновский институт вера Фигнер отметила в автобиографии: «реальная жизнь, вплоть до выхода из института, шла мимо меня… воспитательных влияний в институте совершенно не было. О духовном развитии нашем не заботился никто»[673].

О преобладании в женских институтах внешней, показной стороны жизни пишет в своих мемуарах М. Н. Стоюнина. Не без юмора она вспоминает случай, происшедший в николаевском сиротском институте: «в институт было дано знать, что туда приведут персидского шаха, чтобы познакомить его с женскими учебными заведениями. Начальство переполошилось… тут уж было не до занятий учебными предметами, и не до мысли о воспитании детей, – все шло в жертву для красивого и декоративного приема знатного гостя. Начались репетиции приема. Во время занятий звонок давал знак, чтобы все воспитанницы быстро собирались в большую залу, там их расставляли по росту и по рядам так, что все выходило как-то волнообразно. Затем в приготовленных для шаха носилках вносили институтского экзекутора… который по глупости входил в свою роль и производил какие-то нелепые действия жестами и словами, когда перед ним приседали воспитанницы. И таких репетиций было, говорят, несколько»[674].

В. Н. Фигнер стала одной из ведущих фигур в революционном движении 1870–1880-х гг. в России. Она входила в исполнительный комитет народной воли, была организатором убийства Александра II, многие годы провела в заключении. Е. Н. Водовозова и А. Н. Энгельгардт после окончания институтов оказались в демократической разночинной среде, генерировавшей оппозиционные самодержавию настроения. К этой же среде принадлежала и М. Н. Стоюнина. Поэтому их отношение к институтским устоям не могло быть иным, кроме критического. Еще одна мемуаристка, А. В. Стерлигова, окончившая Петербургское училище ордена св. Екатерины в начале правления Александра II, в своих «воспоминаниях» описывает институтские нравы более сдержанно. Но и она упоминает о казарменной дисциплине, многочисленных наказаниях, о полном отсутствии интеллектуальной, духовной жизни. Единственным «культурным» развлечением институток были нечастые выезды на балы и посещения других институтов.