Рядом с нами жили вольнонаемные геологи, среди них была одна девушка. Скоро она вышла замуж за бывшего уголовника. Жили они вместе недолго. Мужу разрешили выезд на родину. С работы оба рассчитались и уехали в Магадан. Там муж встретился с бывшими друзьями. Пригласили их к себе. Друзья выпили вина, стали играть в карты. Муж проиграл все деньги, а потом проиграл и жену. Ее раздели догола, положили на стол и стали разыгрывать в карты. Она от испуга опорожнилась, пошла вонь, тогда муж повёл её в уборную. Она оттуда убежала, они за ней. На её счастье, недалеко на углу стоял часовой милиционер. Он их задержал.

В Аркагалу она вернулась обратно одна. Всё это рассказала сама.

* * *

Первое сентября 1948 года было солнечным, безветренным, и как нельзя лучше соответствовало моему радужному настроению: ведь я уезжал с Колымы домой. Взял узелок, пошёл на дорогу. Заведующий – Александр Михайлович Мижирицкий – проводил меня до моста, пожелал доброго пути и счастья. Я попрощался с товарищами, сел на попутку, добрался до райцентра Сусуман. Там встретил одного из наших конвоиров. Разговаривать с ним не хотелось, но он узнал меня и заговорил первым. Сказал, что приехал за разрешением выехать на родину, но ему отказали.

– Всех задерживают: и отбывших срок, и нас, – добавил он. – Берегись. Тебя могут вернуть с дороги. Многих возвращают. И мотают новый срок.

Радостный день стал меркнуть, сердце окутала тревога. Значит, правду в лагерях говорили, что все заключенные на Колыме должны стать покойниками, а покойникам обратной дороги нет – чтобы никто и никогда не узнал, что здесь творилось.

Немного успокоив себя тем, что судьбу не обойдешь и не объедешь, я пошёл на автостанцию. Автобусом благополучно доехал до Магадана. В 1938 году, когда я впервые его увидел, это был посёлок, а теперь стал городом. Там разыскал Василия Матвеевича Иноземцева, который в то время работал в управлении «Дальстрой», переночевал у него, а утром улетел в Хабаровск.

В Хабаровске я сел на поезд Хабаровск – Москва и поехал на родину.

В приоткрытое окно купе врывались свежие струи воздуха. На душе стало спокойнее. Может, пронесёт нелегкая!

На мне была старая рабочая одежда. Пассажиры в купе посматривали в мою сторону с подозрением и опаской, думая, видимо, что я из воров или уголовников. Один пожилой мужчина не выдержал, повернулся ко мне:

– Откуда и куда едете?

– Из Хабаровска, домой, – ответил я.

– Где работали в Хабаровске? – опять спросил пожилой пассажир.

– В Хабаровске я не работал. Я из Магадана.

Он сразу догадался, кто я такой.

– В заключении были?

– Да.

В разговор включился второй пассажир:

– Долго сидели?

– Десять лет.

– Вас в тридцать седьмом взяли? По пятьдесят восьмой?

– Да.

Пассажиры переглянулись, подозрение и недружелюбие сменились сочувствием. Немного погодя они пригласили меня вместе поесть и предупредили, чтобы я на остановках не выходил из вагона.

В соседнем купе ехал старик-еврей с семьей. Молодая жена, двое детей.

В Новосибирске они сошли с поезда. Вместе с ними в купе был молодой парень, но он ехал до Свердловска. Они с ним тепло и нежно попрощались. Когда поезд тронулся, дети махали руками и кричали: «Дядя Ваня, дядя Ваня!»

До Свердловска мы ехали вместе, познакомились. Парень мне рассказал, что в 1937 году арестовали брата этого старика и его жену, осталась девушка – племянница, старик её взял к себе. Жены у него в это время не было, детей тоже. Старику предложили ехать на Колыму. Взять девушку с собой не разрешили. Как быть? Они пошли в ЗАГС, зарегистрировались (дядя с племянницей) и вместе приехали на Колыму как муж и жена. Он работал начальником прииска. Заключенного Ивана взял к себе домработником. Жили они как одна семья. Девушка полюбила Ивана, Иван девушку. Дядя одобрил, благословил. Появились дети. Старик добился выезда себе и Ивану. Он ехал к матери на Урал, хотел забрать мать в Новосибирск. Старик говорил, что даст развод, Иван и племянница распишутся в ЗАГСе, и всё будет правильно. Дети Ивана не знали слова «папа», а старика называли дедушкой.

После Свердловска я спал более спокойно, но всё равно на больших станциях, таких как Красноуфимск, Янаул, Сарапул, просыпался и с тревогой смотрел в окно.

Когда позади осталась Казань, я не отходил от окна. Смотрел, любуясь на знакомые, до боли родные места, и слезы невольно выступали на глазах. Не доезжая Канаша, я вышел в тамбур и не мог дождаться, когда кончится эта длинная-длинная дорога. Приближаясь к станции, паровоз дал гудок. По моей спине пробежали мурашки, сердце сжалось в комок…

Я ступил на родную землю, на сердце были радость и боль.

* * *

Было раннее сентябрьское утро. Я шёл по деревне Кармамаево, что в двух километрах от Канаша, где жила моя семья. На дорогах грязь и вода, видимо, накануне прошёл сильный дождь.

Тишина. Все ещё спали. Зелёная трава серебрилась. Ивы, слегка покачиваясь от ветерка, роняли с листьев капельки дождя.

Но вот, почуяв меня, в одном дворе залаяла собака. Её сразу поддержала другая, за ней третья. Я был рад их разноголосому лаю. Это были не те собаки, которые долгие годы охраняли, а иной раз грызли меня. Это были свои, домашние, которых я с удовольствием бы приласкал.

У одного дома встретилась женщина, набиравшая воду из колодца. Я поздоровался, спросил, где живет учительница Анастасия Андреевна. Женщина объяснила, как найти её дом.

Подхожу к дому. Стучу в дверь. Сердце колотится так, что готово выскочить из груди.

Открывается дверь. Появляется жена, моя любимая Настя. Несколько секунд смотрим друг на друга.

– Здравствуй, Настя, – негромко сказал я. – Можно войти?

– Илюша, это ты! – вскрикнула женщина и, громко зарыдав, бросилась ко мне. У меня тоже потекли слезы…

Услышав рыдания матери, выбежали дети – мои сыновья Лёва и Гера. Я их, повзрослевших, конечно, не узнал, как не узнавали и они меня. Ведь столько лет прошло!

Я обнял, поцеловал сыновей, и все мы пошли в дом.

Жена рассказала, что после моего ареста её сняли с работы, оставили без средств к существованию. Корову конфисковали и передали в интернат при школе. Сын старший учился во втором классе, учительница сказала ему: «Ты сын «врага народа»!» Хотела снять пионерский галстук, но он убежал из школы.

Люди боялись пускать её на квартиру, потому что их могли арестовать за сочувствие к семье «врага народа». В сельсовете