Степанов поехал в марсельский порт, поставил машину возле ресторанчиков, где готовят сказочный буйабес[24], сел на пароходик, что отправлялся на остров Иф, к Монте-Кристо; хотя, спохватился он, при чем здесь Монте-Кристо? Я еду к Дюма. Бедные писатели, если им повезло создать образ, который стал Мегрэ, Шерлоком Холмсом или Монте-Кристо, они сами, как личности, исчезают, их не помнят, знают лишь их героя; у нас так было, к примеру, с фильмом "Большая жизнь". Актера Петра Алейникова, игравшего там, запомнили, да и то лишь люди моего поколения, как Ваню Курского, весельчака и балагура; и уж вовсе почти никто не знает, что написал сценарий к этой ленте Павел Нилин… Помнят его "Жестокость", "Испытательный срок", особенно те, кому запал в сердце Венька Малышев, но сколько их, таких памятливых?! Увы, помнят, как правило, то, что повторяют бесчисленное количество раз… А то, что как откровение входит в тебя, растворяется в тебе и ты вбираешь в себя Веньку Малышева или романтиков Паустовского, или булгаковского Воланда, и они делаются частью твоего "я", и ты не можешь их вычленить, редкостно, ибо талантливо и не нуждается в том, чтобы про это долдонили или повторяли… Вот ведь как устроена эта жизнь: порою помнишь ненужное, чужое, то, что на слуху, а то, без чего трудно жить, вбираешь в себя, забывая того, кто был прародителем этой, теперь уже твоей, части души…

На маленьком пароходике было всего пять человек; конец туристского сезона в Марселе подобен празднику рождества на улицах пусто, грустно и одиноко; этот день принадлежит дому, семье, никаких гостей, только свои, заранее известно, кому какой достанется подарок, нет ощущения шумного застолья, оно бывает только у нас: нагрянул в гости, пусть у хозяина ничего нет в холодильнике, не важно, он пойдет к соседям, глядишь, на столе бутылочка подоспела, винегрет сообразит — картошка, лук, соленый огурец, чесночок и свекла, сейчас такое стали меньше готовить, все больше ударяют по кулинарии, а раньше, особенно в первые послевоенные годы винегрет был главным угощением в любом доме.

"Черт, как хочется домой, — подумал Степанов, ощущая вкус винегрета. — Приехать к Сане, Аверкину Семену или к Кирсанову, тот всегда делает винегрет, старый, добрый, наивно-хитрый доктор, скоро исполнится семьдесят, а впервые мы с ним поехали на охоту, когда ему еще не было сорока, а тебе самому только-только стукнуло четверть века… Остановись, мгновение, остановись, бога ради! А про винегрет ты не зря все время думаешь, — сказал он себе, будь проклято это твое ассоциативное мышление. Ты берешь себе тайм-аут, как в баскетболе, когда устал и надо собраться перед решительным броском, который определит исход встречи… Ты ищешь путь к достижению своей цели, потому-то и вспоминаешь то, что дорого тебе, что дает возможность закрыть глаза, расслабиться, а потом резко встать и сделать бросок — для победы… Я ломлюсь в закрытые двери, в этом моя ошибка; я должен устроить так, чтобы тот человек, с которым мне надо поговорить, был заинтересован во встрече, как и я, если не больше… Ну, хорошо, а как этого добиться? Очень просто, — понял Степанов, — здесь, на Западе, все делает паблисити, здесь можно написать гениальную книгу и умереть в безвестности, если ты плохой коммивояжер собственного таланта, не имеешь связи с прессой и лишен дерзостного качества саморекламы. Надо было послать тем, с кем я хотел говорить, фотокопию обложек моих книг, изданных здесь, оттиски критических статей и фоторепортажи обо мне… Конечно, стыдно, это у нас просто-напросто невозможно, хотя нет, возможно, увы, но отношение к такого рода коммивояжерству презрительное, прямо противоположное здешнему… И этой самой Люси Лоран я должен был отправить фотографии, но сейчас время упущено, значит, надо пойти в газету и попросить коллег, чтобы они представили ей меня, тогда будет легче говорить с ней, вот уж воистину задним умом крепок…"

На острове Иф было пусто; два вездесущих японца щелкали своими диковинными камерами все и всех; узкая дорога, что вела в тюрьму, на вершину горы, пахла прошедшим летом, камни еще хранили тепло солнца.

…Камеры в тюрьме были игрушечными, каземат полуразвалившийся; лучше б не приплывать сюда; Дюма придумал свой Иф пострашнее, совсем другой.

…Вернувшись в Марсель, Степанов сразу же отправился в редакцию, предварительно попросив своего парижского издателя (связался из автомата на набережной) позвонить здешним газетчикам.

…Через час он шел на встречу с мадемуазель Лоран; она попросила Степанова приехать на набережную; встретимся возле причала "Остров Иф", я буду в красном платье, очень худая, усмехнулась Люси, похожа на сушеную рыбу.

— Мне бы не очень-то хотелось говорить об этом, — Люси Лоран потянулась за сигаретами; курила "голуаз", черные, самые крепкие, без фильтра.

— Я понимаю, — ответил Степанов. — Простите меня, бога ради… Но речь идет о том, чтобы не дать свершиться новому злу… Она жестко усмехнулась.

— Все равно свершится.

— Может быть. Но, если не попробовать помешать этому, станет стыдно смотреть на свое отражение в зеркале.

— Не смотритесь.

Степанов заставил себя улыбнуться.

— А как же бриться?

Женщина сухо поинтересовалась:

— Что вам от меня нужно?

— Мне важно узнать, кто стоял за тем варварским бизнесом, в который вовлекли вас, конкретно. Вам знакомо имя Дона Баллоне?

— Нет.

— А его адвоката Ферручи?

— Нет.

— Вы давали показания полиции по поводу всего с вами случившегося?

— Считаете, что после таких показаний мне можно было бы продолжать жить в этом городе? Да и вообще во Франции?

— Но вы же дали интервью газетам…

— И прокляла себя за это.

— Вы допускаете мысль, что этот страшный бизнес может продолжаться?

— Он продолжается.

— И вы спокойно к этому относитесь?

Лицо женщины собралось в какую-то странную гримасу, потом она тихо засмеялась.

— Я отношусь к этому с радостью… Не я одна… Знаете, как приятно, если не только ты извозилась в дерьме и сломала себе жизнь…

— Я не верю вам, — сказал Степанов убежденно. — Я вам не верю.

— Вы не верите мне, потому что не испытывали того, что пришлось испытать мне… Когда твой рабочий день начинается в восемь утра, а кончается в три ночи, когда ты перестаешь быть человеком, а становишься подстилкой, когда четыре раза в году привозят доктора и он делает тебе аборт, но перед тем, как положить в кресло, тоже считает своим долгом посопеть с тобою на дармовщинку… Если бы я могла написать обо всем, что мне пришлось пережить, я бы отдала это Лелюшу или Годару, получился бы неплохой фильм, но я не могу об этом писать, потому что у меня разорвется сердце… Оно и сейчас, когда я говорю с вами, болит, и рука холодеет…

— А вам не захотелось найти людей, которые поместили в газете объявление о "выгодной работе на берегу моря"?