часть траектории кувалды перед ударом и отдача после удара). Заставил публику (состоявшую почти из всех сотрудников физиологического отделения, включая и зава, Lehmann’a) наладить проекционный фонарь, установить верный масштаб (натуральная величина), над чем они очень долго пыхтели. Потом заставил д-ра Meyer’a промерить карандашом на миллиметровке. Тут надо отвлечься.

Первое отвлечение. Очень интересно отличается снабжение здешнего института от нашего московского. Так как все решительно можно купить, то в институте абсолютно ничего нет. Склада и Шраермана вообще не имеется. И это очень неудобно, так как за всякой пустяковиной приходится посылать в город. Выходит на поверку тот же Шраерман, у которого, правда, есть все, но зато который не на дворе, а в городе: надо на трамвае ехать. Подписи завлаба недостаточно; приходится тащить требовательную тетрадь (такую же, как у нас) Атцлеру, и потом уже мальчик побежит в магазин. Правда, что такое «валютная заявка», они зато не знают. Так и сегодня во всем институте не нашлось миллиметровки, кроме блокнотов. Искали-искали, не нашли, и пришлось взять взаймы два изрисованных листа.

Второе отвлечение: надо сказать, что Meyer, здешний циклографист, – есть горе-циклографист, хуже Кекчея [Кекчеев К. Х.], и ничего не знает, как за что приняться. Только снимал, и над снятым безрезультатно пыхтел. Разница с Кекчеем та, что Мейер хочет учиться и учится.

Третье отвлечение: моя сиреночка стоит в полной боевой готовности в лаборатории, с обтюратором, трубками, камертоном и даже со спиртом и ватой для вытирания трубок. Пока она еще бездействует; но сегодня, зайдя случайно в лабораторию, я увидел группу сотрудников, частью еще не видавших ее. Они стояли кучкой около сирены, она вертелась, и они все с удовольствием ее пробовали, дули, слушали и кивали головами. Эта игрушка очень всем нравится; да и правда, действует она как душенька. Вот все отступления. Итак, Meyer у меня всю траекторию промерил. Потом я заставил его прочесть все координаты. Потом пришли еще: зав. Психотехнической лабораторией д-р Graf, толстенький психиатр, ученик Крепелина, и гостящий здесь копенгагенский проф. E. Hansen. Вот я всю братию и засадил: скопировать прочитанные ряды координат и подсчитывать первые и вторые разности. И так весело было видеть, как все эти немецкие и датские дяди – профессорá и просто сотрудники – сидели и пыхтели кругом стола, точь-в-точь как у Татьяны Шевчики и ангелочки[243]. Врали, друг друга проверяли, школьничали. Сосчитали разности. Я им объяснил, как от разностей переходить к скоростям, ускорениям, усилиям, кинетической энергии и т. д.; все это понемножку, по столовой ложке, и все это заставлял подсчитывать, выводить, рисовать и т. д. Старались вовсю и так были заинтересованы, что не отпускали меня до 8 час. вечера. Meyer был изумлен, когда увидел, сколько добра содержится даже в его примитивной циллограмме. Когда получилось, что ударная скорость –13,5 м/сек., что активные усилия больше, чем тяжесть, в 8–10 раз, что кинетическая энергия молотка меняется за промежуток времени 0.2 сек. от 30 до 58 кгм, что это соответствует мощности 145 кгм/сек., то есть двум лошадиным силам, и т. д. – он только рот разевал. Одним словом – «ефект». Ну, ведь и правда же, это весело, милые ребятушки? ‹…› Спасибо еще раз за чудесные письма, спасибо и Карлушеньке за личико с «орешком»[244]; на этом общая часть письма кончается, и дальше буду отвечать всем по очереди. Доктор

Начинаю с Сергешеньки. Вступительное описание лежания на диване с «оковалком» сразу настраивает. Ясно представляю себе. Но почему он оковалок? Если это от слова «око», «oculus», «monoculus», то почему «валок»? Если же читать с конца («кола в око»), то это показывает, что Карловне манипуляции с ним не нравятся. Про поезда, модельные и настоящие, насчет «Drucksachen» и поездов[245]. ‹…› Надо сказать, что рисунки каталогов все передают верно, и в смысле формы у Мärklin большой прогресс за 22 года, но насчет деталей они остались теми, что и были: те же игрушечные пропорции колес, бандажей, расстояний между вагонами и т. д. Типоразмеры № 2 и 3 совершенно упразднены, цéны подняты, а рельсы переведены на английский фасон (по одному штифту с каждого торца прямых и кривых рельс, стрелок, скрещений и т. д.). Однако лучшие их вещи действительно славные, хотя и не «как настоящие», в отличие от Bassett-Lowke. …Насчет подвижного состава и Кельнского «зайца». Я вагонов «Rheingold» не видел. Обычные европейские вагоны описывал очень подробно в начале поездки. Упустил одну интересную деталь: в коридоре щиток с передвижной надписью: «отопление установлено на … наружной температуры» (например, 0о – +5 о). Внутри этой установки можешь в каждом купе регулировать рычагом; но для интервала температур, например, – 5 до 0, само отопление будет уже налажено иначе. Топка проходит под сиденьями диванов.

У зайца нескладна совершенно определенная вещь: шатры-пирамиды наверху бедны, некристалличны, их зубчатость поперечная, что еще более тормозит взгляд, направленный кверху. Если бы отломать верхушки башен, то в результате получился бы чудный лохматый брат Реймсского собора. Кстати, наличие горизонтальных «колышков» снижает кажущуюся стремительность шпилей Кельнского собора, но при этом одновременно придает «лохматость» этим шпилям. Камень Кельнского собора совсем другой, чем у парижской Nôtre-Dame; у Кельнского собора нет и следа поперечной полосатости, которая придает Nôtre-Dame’у такое изящество. Уж ты и по разным открыткам видел, как глупо поступают фотографы, делая ее «портреты», как правило, в сухую погоду, когда ее полосатость не так видна. Nôtre-Dame – зебра, а Кельнский собор – пудель, но зачем-то этому пуделю надели острый бумажный колпак. Пишешь, что прислал тебе «как раз те Кельнские мосты, что нужно». Это все равно что сказать мне, что я был как раз в той столице Франции, в которой нужно. Из четырех кельнских мостов я прислал тебе три – четвертого не было открытки…Поищу на готическую тему что-нибудь узорно-вышивательное. Пока послал тебе верхушку Кельнского собора. Ну, пиши и дальше так же содержательно и интересно, Мергеша. Пока; перехожу к Татьяне. Gaius Nicolaus Babæ Tatianæ sal! (Не знаю, какие были в Риме женские præanominæ.) Положил перед собой твое письмо из Москвы от 11.11, без №, и начинаю на все отвечать по порядку. Восхищен планом ванной с изображением работ по увеличению. У меня нет цветных карандашей. И я не могу нарисовать план моего стола. Сам я сижу у этого стола в серой вязанке с черным геометрическим узором. И пишу пером Waterman, которое замечательно хорошо и как раз «по руке»…. Твое описание того, как она, Нютушка, восхищалась чулками и как испуганно глядела, что попросят, – прелесть, сама художественная правда. Я это совершенно ясно вообразил себе, больше того, в этом месте