Lahy и т. д.; в том, что подвернулся счастливый момент, когда можно было заронить мысль об устройстве циклокабинета и т. д. Не думайте же, что я такого низкого мнения о своей специальности, чтобы от ласкового взгляда Пьерона сразу заважничать. Это все естественно, но только очень удачно; и Нютушке нечего врать, что она «вдруг начала трепетать предо мной». Так и надо было отнестись к серьезной науке, как отнеслись парижане. Ну, целую вас, до вечера. К.

<Дортмунд, 10/XI>

Анютушка, здравствуй! Оказывается, еще одно важное дело (все мои дела важные. А кроме того, и срочные из‐за медленной почты). Мой земляк др. Горкин, о котором я писал уже, принес мне более новый экз. таможенных правил, чем мои, и там есть некоторые ограничения. В частности, вместо фуфаек мужских сказано «свитеры»; между тем одна из моих фуфаек – серо-голубая – не свитер, а застегивающаяся на пуговки, но без пояса, однотонная, без воротника – вообще абсолютно бесполая. Очень прошу, справься на гл. таможне теперь же: a) разрешат ли мне ее провезти, не будет ли затруднений в том, что ее не смогут признать свитером; в) если могут не разрешить, то могу ли я ее на твое имя выслать посылкой, как Карлуше прошлый год выслали вязаные штаны? Она вся шерстяная, без других ингредиентов. Выясни, пожалуйста, роднуша, и сообщи скоренько. Целую. Твой Котофеус… …Опишу вам мой сегодняшний день. Отправились мы с утра с земляком за город, в Hohensyburg, к югу от Дортмунда. Ехать туда надо автобусом, и по этому случаю расскажу вам про здешние автобусные порядки… На всех больших остановках стоит шкафчик вроде автомата, и на нем надпись: ближайший автобус отходит (например, в 9:38). Ровнехонько в 9:38 вы подкатываете к этой станции, кондуктор вылезает и ключиком переводит надпись на следующее прибытие (например, 10:08). Но автобусы идут с точностью поездов; казалось бы, такая точность им вовсе незачем, но вот поди же, очевидно, немцы не могут иначе. Мы доехали таким образом до Herdecker Bach. Кстати, погода сегодня весь день чудесная – ясно, золотая осень в разгаре, многие деревья уже облетели, и леса устланы густым медным ковром. Порядочно прохладно, и ночью был иней. Проезжали мимо фабрик, закрытых на воскресенье. Трудно и сказать в праздник, что это – фабрики: так все чисто выметено, посыпано гравием и ни одного обрезка или обломка. Где можно, там газончики; и даже опавший осенний лист отметен к сторонке и окаймляет дворы, как ровный бордюр… На самой верхушечке Hohensyburg имеется, во-первых, памятник Вильгельму I, довольно пышный, но безвкусный. Конечно, стоит там и «железный канцлер» [Бисмарк О.]. Поставлен памятник великолепно, так что его видно издали за много верст. Однако силуэт у него, благодаря короне и орлам, пресмешной, вроде буддийского божка… Затем есть развалины старого-престарого зáмка, замечательного тем, что он был построен еще Карлом Великим в начале 10‐го века в честь победы над саксами, а также тем, что внутри развалин не лежит ни одной кучки г… и нет даже ни одной надписи «Пупочка и Исачок 1928». Всего же замечательнее эти места своим красивым видом на широкую равнину, испещренную прудами, речками, бесчисленными ж. д. и усеянную заводами. ‹…› В закрытом письме я еще не описал Hagen, крошечный городок с огромным вокзалом. «Мужи мидяне, затворяйте ворота, чтобы город в них не ушел» (эта древнегреческая поговорка очень подходит к городку Hagen!)…

<Дортмунд, 12/XI>

Анютушка, хорошая, ласковая, наконец-то сегодня приехало твое письмо от 7-го. И надо бы мне, дураку, догадаться, почему трое суток не было писем: ведь эти минувшие три дня были проекцией на нашу географическую долготу ваших октябрьских праздников, и почта не работала. Зато, наверно, теперь буду получать от тебя письма каждый день (так ведь ты обещала), и, боже мой, какая же ты умница, что ты это обещала! ‹…› Ты понимаешь, Нютонька, что у тебя все-таки справа Сергей, слева Карлуша, спереди Татьяна, сзади автокнипс, а у меня никого, – даже автокнипса нет[223]… Отвечаю на твое ласковое письмо по порядку. Погода у вас 7‐го была хорошая; у нас 9‐го и 10‐го было чудо как хорошо, и вчера было еще весь день совершенно ясно и безоблачно, но уже начал реветь, выть и дуть свирепый ветер. Всю ночь буря так и ревела, и стучала в стекла, и сейчас ревет неутомимо. На дворе пасмурно, но дождя нет. Однако, несмотря на свирепые ветры, которые целые хроматические гаммы разучивают за окнами, зеленая листва еще держится крепко. Бурые листья уже почти все облетели. Их с дороги вымели, но не выбросили, а оставили по краям золотистыми бордюрчиками, чтобы ветру было с чем поиграть. Так ты довольна автокнипсом? Ну, это меня радует вдвойне. Во-первых, это действительно душенька, я знаю, а во-вторых, я уж начал опасаться, что их в Мосторге все распродадут и тебе не достанется. Ну, значит, теперь все хорошо. Что до моих кинофильмочек… такая пребольшая просьба: всякий раз, когда тебе захочется поглядеть фильмочки, то при работе с проектором (обращаясь при этом с ним по всем правилам печатного руководства) возьми себе за правило следующее: «согласно просьбам, определенно высказывавшимся в моих письмах, никому из друзей и знакомых до моего возвращения фильмочки не показывать». Так всем и говори, ладно? Ведь уж в общем и недолго. И еще о фильмочках. Нютик, родной, сделай им домики из картонных коробочек и следи, пожалуйста, чтобы им всегда «было что пить». Смени вату в обеих чашечках и поглядывай, чтобы вода всегда стояла немножко поверх ваты (достаточно наливать их доверху раз в 2–3 дня)… (Ой, что ветер вытворяет! Он уже пошел терциями и трезвучиями зашпаривать!) Закурим-ка.

Вижу я, Нютонька-роднушшка (два «ш» нарочно, чтобы ласковее), что эти дни ты была совсем не обижена моими письмами. Ну, наддай, роднуля, и ты с письмами: пусть отсюда будет количеством меньше, а объемом больше… Пишешь, что одобряешь красоту Кельна, но обиделась за Париж. Что же, многое говорится сгоряча. Я сейчас вдали от обоих и могу спокойно сравнивать. Конечно, Париж бесконечно богаче, красивее и содержательнее Кельна; хотя и собору, и реке, и мостам Кельна равных в Париже нет. Но мне издали опять стала мила и как-то близка эта французская громадина, и я с очень теплым к ней чувством купил и послал тебе книжку о Париже, которую ты, очевидно, уже получила, вероятно на этих днях. Она дряхлее, но и в этом одряхлении еще величественна. Что до парижской грязи, то говорят, что и великая Екатерина в