ребенком, а сейчас — не прорвешься. Никто не нужен. Пока он еще владеет собой. Дай ему… нечто новое, с чем он справится даже сейчас. Я не знаю, что — но только без крови. Игру, игрушку, дело… и держи в руке при этом. И ради всего святого, не оставляй одного.

Откинул полог, уже с той стороны произнес:

— Я ведь тоже… не хочу ему ничего дурного.

Опустить веки — и думать. Сумерки, быстрые и настойчивые, будто юность. И так же быстро сменяются тьмой.

…Если братишке плохо, не будет никому хорошо на расстоянии полета стрелы… разве что отпустить его. Это опасно, мало ли что взбредет ему в голову. Но иначе и страх, и боль, и ярость, или что там еще, он выместит на других. И самое худшее — осознает потом, что позволено все.

Не раз ловил себя на том, что все чаще вспоминает его ребенком. Невозможный, порой впадающий в бешенство, порой — в шальное веселье… и первое ныне — все чаще, а от второго остались крохи.

Тот, полукровка, унес с собой его детство. Даже там, на реке Иска, брат оставался мальчишкой. Он был способен радоваться полету бабочки… а сейчас радость у него вызывает только осознание первенства.

— Ты растил из него оружие, — сказал Нъенна позже, узнав, что случилось — и что сказал Хлау. — Не думаешь, что пришло время его использовать? Пока он еще слушается руки?

И в тот же день Натиу, мать Кайе, принялась готовить самые могущественные зелья, чтобы уйти в сон и оттуда помочь младшему сыну. Или хотя бы попробовать.

**

Лес

Умеющие лечить — урши. Их почитали всюду. Но этот пугался знаков почтения, говорил, что лечит плохо и долго. Седой смирился с этим — значит, в себя не верит. Но все равно у его шалаша вешали связки ягод, перьев и трав.

Дожди закончились.

После дождей уже не первый оползень случился — но раньше все на другой стороне, и ниже. А тут вроде прочно камни лежали — Седой хорошо выбрал место.

Дочь леса, Белка, легкая и проворная, все-таки была непуганой и любопытной, забиралась, куда запрещали; оступилась как-то на мокром камне — и покатилась вниз по склону. Огонек неподалеку сидел, качнулся вперед, не сообразив, что она-то куда привычней падать. И сам не удержался. Полетел следом за ней; быстрее катился — обогнал, в ее щиколотку вцепился, ухитрился удержаться, дыхание перевел… Подполз к ней, надеясь не растревожить камни — а они, поразмыслив, поползли по склону быстрее его.

Огонек прижал девчонку к себе и зажмурился. А потом его встряхнуло, перевернуло, ударило…

Перед глазами извивались слепяще-красные змеи. Больно не было, но дышать змеи мешали — стоило набрать воздуха, они подползали и сжимали грудь. И ноги тоже, а может, ног вовсе не осталось? Не чувствовал.

Сообразил, что сидит, сжатый камнями со всех сторон, лишь когда Белка зашевелилась. Двигаться было сложно, однако в щели между камнями виднелось небо. Тогда закричал — и услышал встревоженные звуки, которыми обменивались между собой рууна.

Только тут понял, что кричит не на их языке.

Соплеменники опасались приблизиться к завалу — вдруг снова покатятся камни? Все равно не поможем, говорили Седому. Но тот настаивал, свирепо рыча, и отвешивал оплеухи особо робким. Тогда рууна по одному стали подходить и растаскивать сперва мелкие камни. Понемногу уверились, что новый обвал не грозит, и стали шевелиться уверенней. Скоро между валунами увидели торчащую рыжую прядь. А потом услышали голос чужака и тонкий визг Белки.

Огонек почувствовал, что способен дышать, только когда смог покрутить головой и увериться, что небо и лес никуда не исчезнут, и что крошечная девчонка невдалеке верещит громко и вполне по-живому. Только тогда — выдохнул полной грудью, чувствуя головокружение и блаженную слабость. Красные змеи уползли, хотя их следы еще мерцали перед глазами, если дернуть головой.

Он повернулся, глянуть, как Белка — но увидел не ее. И не соплеменников.

Увидел ноги в коротких полотняных штанах с нашитыми полосками кожи, а потом ту, чьи были ноги — высокую женщину со смуглым, но бледным лицом и собранными в узел волосами цвета пепла. Вроде седыми, но с молодым блеском. У стариков тусклее…

За женщиной стояли двое мужчин с такими же узкими надменными лицами, но с волосами темнее. Не такой, как в Астале, более закрытой была одежда людей, и богато украшена пестрой вышивкой на рукавах и подоле — узоры, непонятные, угловатые.

— Полукровка? — удивлено произнесла женщина, — Здесь есть еще люди, кроме тебя?

— Нет, я… есть рууна.

— Эти дикари?

Огонек не ответил.

— Это ты звал на помощь? — после его кивка продолжила, хмуря изломанные тонкие брови:

— Прекрасно, мы свернули с пути и мчались по кустам, чтобы найти… полукровку? — сказала она, обернувшись к своим, и спутники понимающе хмыкнули.

— И ради того, чтобы… — голос женщины прервался, потом она сказала резко:

— Смотри мне в глаза! Твоя радужка; я думала, показалось, но нет, слишком яркий оттенок…

Она сунула руку за пазухи, и Огонек подался назад, позабыв, что лежит на камне, и дышать позабыл. Знал уже, чем кончаются такие движения.

А женщина достала золотисто-оранжевый камень, но из него не вырвалось молнии или чего-то невидимого, убивающего. Пока женщина бормотала что-то, водя камнем по воздуху над Огоньком, камень будто мягко светился.

— Встать, — велела она, убирая самоцвет. — Кто ты такой?

— Я… Огонек, — будто имело смысл, как назвали в Астале.

— Это совершенно неважно, твое имя, — произнесла женщина: — Мейо Алей нечасто одаряет своей милостью тех, кто недостоин ее и не способен оценить всю ее полноту. В тебе и правда есть Сила… для полукровок это редкость. Но она еще и разбуженная! Кто ты? Откуда?

Голос ее, негромкий, был глубок и ровен, говор напоминал о ком-то из давнего прошлого. Тут только Огонек осознал, что и слова она произносит… немного другие. Давно, на агатовом прииске, привык к южной речи, а это, выходит, северная. И он ее понимает. Ах, да — Белка! Где Белка?! Она завизжала — значит ли это…

Он испуганно повел взглядом по сторонам. Заметил шевеление в кустах неподалеку. Значит, ее не тронули.

— Тебя ударило по голове камнем? — спросила женщина, и в гортанном голосе ее почудилось легкое раздражение. — Я не намерена вытягивать из тебя слова, словно искать