И знаешь, я не могу больше. Я должен быть сверхчеловеком, но я не могу. Нельзя продолжать то, что я делаю. И как у нас с тобой, так тоже нельзя. Саша, давай уедем! Уедем прочь отсюда. Мы ведь никого и ничего не спасем. Мы — порождения и орудия войны… Мы не способны закончить ее, мы только бесконечно ее воспроизводим. После всего, что мы наделали… мы ведь не люди уже, Саша. Но мы еще можем увидеть и спасти человеческое хотя бы друг в друге. Быть может, это наша единственная надежда теперь.

Саша молчала, глядя ему в глаза. Ее губы дрожали. Слеза медленно сползла по щеке, упала на его лицо, скатилась к губам и исчезла, оставив по себе привкус моря.

— Никогда, — Саша всхлипнула, — никогда больше не говори так.

Глава 36

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Май 1920 года.

— Расскажи еще об отце, — попросил Федя. — За что он воевал?

Они сидели вчетвером на мягком ковре на полу детской. Саша пришла сюда отдохнуть. Неделя выдалась паршивая. Хлысты нашли пятерых из списка строителей храма. Похитить человека и доставить в подвал — вопрос техники. Красный протокол — тоже вопрос техники. Она помнила, как это делается. И хотела бы забыть, но все помнила.

Имело значение то, что после четвертого допрошенного бледный как воск Аким сказал, что у него теперь достаточно информации об особенностях конструкции, чтоб провести расчеты.

Саша не знала, окажутся ли вычисления Акима верными, вовремя ли доставят взрывчатку, удастся ли ее незаметно разместить, не испугаются ли исполнители, не проявит ли ОГП больше бдительности, чем они рассчитывают. Знала одно: все, что от нее зависело, она сделала.

Саша улыбнулась:

— Ваш отец воевал за вас. Чтобы у вас была хорошая человеческая жизнь, свободная и счастливая. Чтобы вы могли учиться и работать в той области, к которой у вас лежит душа, найти по-настоящему свое дело в жизни…

Дети посмотрели на нее с сомнением. Наивная Настя сказала вслух то, о чем подумали они все:

— Да ведь Андрей Евгеньич говорит, что того же хочет для нас-то…

— Да, но нет! Щербатов стремится, чтоб вы стали счастливее других, а отец сражался за мир, где счастливы будут все. Счастье — это когда у всех есть то же, что и у тебя. Когда твоя радость не куплена чужими слезами. Можно ли с удовольствием есть шоколад, зная, что кому-то не досталось и куска хлеба? Заниматься творчеством, когда другие гробят здоровье там, где могли бы работать машины? Кому нужна богатая жизнь под прицелом взглядов тех, у кого украдено все, что ты имеешь? Они ведь, едва городовой отвернется, порвут тебя на части и будут правы. Пусть даже твоей вины тут и нет, а есть только вина общества, устроенного несправедливо.

Саша остановилась перевести дыхание. Притянула Настю к себе, обняла, вдохнула запах ее волос. Мальчики в том возрасте, когда дети телячьих нежностей не выносят, а Настюха вполне еще льнет ко взрослым.

— И когда будет справедливое общество? — спросил Ванька.

— Когда мы победим.

— Победим, если убьем всех, кто мешает нам?

— Победим, если всякий солдат революции станет исполнять свой приказ!

Иначе она теперь ответить им не могла. Потому что, Ванька, убивать станем мы, а строить лучший мир — вы. Мы же за то и сражаемся, чтоб вам не пришлось становиться такими, как мы.

Она дала слово мужу, что ее дети не перейдут грань, превращающую человека в убийцу. Своих детей она не родила, но вытащит детей Князева, как обещала. И не только из дома этого проклятущего вытащит — из войны. Сама утонет, но их вытолкнет.

Саша уже сговорилась с сектантами, что Князевых после взрыва переправят на Тамбовщину, к друзьям отца. С ней или без нее, тут уж как получится, надо же будет сперва перестрелять охрану… Мальчики просили оружие, но она поклялась себе, что оружия они не получат. Она говорила, что их заданием будет передать на Тамбовщину очень важное послание. По малолетству они в это верили. На деле послание было просто набором цифр… по большей части. Еще несколько слов, личное; это имело значение, но только не для войны. Потом, конечно, дети рассердятся, когда узнают, что она обманула их. Пусть сколько угодно обижаются, только бы не стали убийцами. Только бы не превратились в то, во что превратилась она.

Саша крепче прижала к себе Настюху. Она не знала, имеет ли право обнимать ребенка после всего, что делала. Господи, какая же паскудная выдалась неделя… Но от живого детского тепла становилось легче. Приходило понимание, что худшее, верно, осталось позади.

— Саш, а посмотри у меня алгебру, — протянул Федя.

— Чего вдруг, я — и алгебру? На что учитель у вас?

— Да учитель-то как раз… Там задачка одна, с дробями. Я думаю, что правильно решил, а учитель перечеркнул. Он же теперь не признается, если ошибся. А я хочу понять.

Саша вздохнула. Отпускать Настюху не хотелось, да и ужасно лень было считать дроби. Саша вообще недолюбливала математику. Ваньку — своего, первого Ваньку — она с задачками по алгебре вечно пыталась сплавить Белоусову. Теперь же Белоусова рядом не было.

— Эх, Федя… Ладно, сомнение в авторитетах — это правильно. Показывай свои дроби.

Встала и поплелась в комнату мальчиков.

Замерла на пороге.

На кроватях, еще не убранные в шкаф с одеждой, были разложены два новеньких костюма. Фраки, белоснежные жилеты, расшитые кружевом рубашки, брюки со стрелочками, лакированные штиблеты. Вещи превосходной работы, дорогие и элегантные.

Саша даже не представляла себе, что на детей такое шьют.

Украшенный кессонами потолок сделался вдруг очень низким. Почему Саша не замечала прежде, что здесь так душно? Рука дернула ворот блузки, срывая пуговицы, но и это не помогло вдохнуть.

— Что это, Федя? — спросила она на выдохе, прекрасно зная ответ.

— Да к свадьбе этой дурацкой пошили, — пробурчал Федя. — Три часа сегодня портнихи нас мурыжили, булавками всех искололи. Надо, мол, чтоб костюмы сидели, как его… без-уп-реч-но, во, и вся недолга. Мы с Ванькой так и эдак… Спрашиваем, а можно ли нам на свадьбу не ходить? Ну, чего мы там забыли-то. Андрей Евгеньич говорит: никак нельзя. Ему, говорит, самому неохота, а ничего не попишешь. Обязанность… как это, светская. Ну если надо — сходим, не развалимся. Попотеем во фраках этих проклятущих. Одна Настюха счастливая, дурочка, платье ей пошили, как у принцессы…

— Как у принцессы, — повторила Саша механически.

— Ой, такое красивое! Давай покажу! —