Писала о совещании морских командиров, о легендарном комдиве Владимире Азине: «Разве такого, как Азин, расскажешь? Любил, страстно любил свои части, любил и понимал всякого новобранца, извлеченного из-под родительских юбок, – юнца с оттопыренными ушами под непомерной фуражкой, в шинели до пят, и с одной мыслью: где бы бросить налитое тяжестью ружье? С такими умел воевать».

О Е. Беренсе, командующем всеми морскими силами республики: «Он приехал на фронт, милый и умный, как всегда, уязвленный невежливостями революции, с которыми он считается, как старый и преданный вельможа с тяжелыми прихотями молодого короля. И хотя над головой Беренса весело трещали и рушились столетние устои и гербы его рода, а под ногами ходуном ходил лощеный пол Адмиралтейства, его светлая голова рационалиста восторжествовала и не позволила умолчать или исказить, хотя сердце кричало и просило пощады. После падения нашего Царицына Беренс сидит у себя в каюте, и глаза его становятся такими же, как у всех стариков, в одну ночь потерявших сына».

Писала о военной интуиции, предчувствии опасности, панике. О неравных воздушных боях, когда аэропланы красных почему-то держались в воздухе, несмотря на ужасающий суррогат топлива. Защищал беспомощный город один аэроплан против трех английских на лучшем бензине.

В разведку на корабль взяли «исполкомца», чтобы он показывал в походе деревни на берегу, занятые казаками: «Маленький крестьянин-совдеповец стоит на железном мостике, зажав уши руками. При магическом свете залпов видны на мгновение его лицо с редкой рыжей бородой, его белая рубашка. Никогда и нигде в мире мужицкие лапти не стояли на высоком гордом мостике, над стомиллиметровыми орудиями и минными аппаратами, над целой Россией, над целым человечеством, разбитым вдребезги и начатым сначала революцией».

Лариса Рейснер неоднократно описывала аэропланы и давала монументальные портреты летчиков, пела свой гимн безумству храбрых. Ей приходилось корректировать огонь миноносцев по телефону с воздушной «колбасы».

Только узкая полоска Каспия в 1919 году принадлежит Каспийской флотилии, но и ее было достаточно, «чтобы опьянить навсегда». В девятом «Письме», опубликованном 16 ноября 1919 года, есть сюжет, не вошедший потом в книгу. Идет допрос пленного, взятого на рыбачьей шхуне:

«Ночной жук с размаху стучит жесткими крыльями о стену. Немолодой уже офицер, небритый, измученный вконец ожиданием. Другой, сидящий против него, строгий и правый в своем гневе.

– Куда вы ехали и откуда?

– Из Петровска в Ганюшкино.

– Почему именно в Ганюшкино?

– Я бежал от белогвардейской мобилизации и думал окончательно от нее укрыться в рыбачьем селе.

– Позвольте, но ведь Ганюшкино опорный пункт белых, что вы говорите.

– Недалеко от Ганюшкино есть маленькая деревенька, очень удобная во всех отношениях. Видите ли, я старый человек, мне пятьдесят лет, одинок, изранен во время великой войны. Что вы хотите – устал, опротивела кровь и вечные скитания. Я решил прятаться от Деникина, как прятался бы от вас.

– Зачем у вас в кармане были погоны?

– Воспоминание!

– Хотите служить в Красной армии?

– О нет, никогда!

– Вы приняли наши суда за свои и потом, когда было уже поздно, порвали какие-то бумаги.

– Это ложь, даю вам честное слово.

– Зачем? Не бойтесь, вы не будете расстреляны. Вы умный и, вероятно, мужественный офицер, в немалых чинах, судя по инженерным петличкам. Взяты вы на пути в Ганюшкино, где вас ждали и куда вы не приедете никогда. Отрицание совершенно бесполезно. Да и к чему? На спасение вы все равно не надеетесь и ничем не рискуете, положившись хоть раз в жизни на большевистское великодушие. Так как же?

– Мне нечего сказать, – и дрожащими пальцами закуривает папиросу.

За дверями на цыпочках ходят матросы, спрашивают, сознался ли «он» и не надо ли его накормить. Но часовой печально поматывает головой: «Ен хотит что-то изобразить, но ето ему не удаетси»».

И. Исаков, командир эсминца «Деятельный», в середине марта 1920-го записал в дневнике о мичмане Семченко (с которым учился до революции), как тот задумал перебежать к врагам, захватил в степи верблюда и погнал его в сторону ближайшего расположения белых отрядов. Убаюканный мерным покачиванием, тишиной и однообразием ландшафта мичман заснул. Верблюд к середине ночи повернул на 180 градусов и пошел обратно домой. «Семченко закончил сухопутное плавание и жизненный путь. Так вот, будто по этому поводу Лариса сказала: „Верблюд оказался более честным, чем бывший офицер!“ Потом в каюте я думал: почему мне должны верить больше, чем Семченко?»

Флаг-секретарь комфлота Раскольникова – М. Кириллов вспоминал: «Много пришлось комфлоту „заделывать пробоин“ – исправлять ошибки бывшего командующего Сакса. Большинство бывших офицеров, знакомых комфлоту по войне на Волге и Каме в 18 году и показавших себя честными патриотами, Саксом было расстреляно. Иные бежали в плавни. Их оттуда выволакивали и передавали в Особый отдел 11 Армии, начальником которого был знаменитый Атарбеков, славившийся своей жестокостью. Его неоднократно снимали с работы и отправляли в Москву, но каким-то образом он снова возвращался в 11 Армию на ту же должность».

Раскольниковы продолжали спасать людей. Сохранилось письмо, которое в 1920-м пришло ей от В. Рыбалтовского:

«Простите, что опять беспокою Вас своей просьбой, но Вы единственный человек, который безусловно может нашей всей семье помочь в горе. При ликвидации Архангельского фронта брат уговорил отряд офицерства в 1500 человек перейти на сторону советской власти и вот, несмотря на эту заслугу, он до сих пор сидит в тюрьме.

Лариса Михайловна, ведь в Каспии Федор Федорович взял массу морских офицеров в плен и все они получили права гражданства и многие из них служат в нашем флоте, за что такая несправедливость? Лариса Михайловна, Вы, я знаю, не откажитесь помочь нам в этом горе, будьте добры, помогите ему получить права гражданства, я видел его в Петрозаводске, говорил с ним, он хочет служить Сов. власти честно, быть может, он пригодится Федору Федоровичу, ведь брат старый артиллерист и опытный».

Раскольников обращался к Дзержинскому, прося его присылать ему морских специалистов и просто высокообразованных людей из пленных для работы в политотделе. Главный артиллерист флотилии Н. И. Ордынский рассказывал мне, что Лариса первой пришла ему на помощь, как оказывала помощь и раненым, и заболевшим, и их семьям. И не только в Гражданскую войну. До конца жизни ее звали «бюро помощи». Откуда брались силы? От чувства необходимости своего места в революции, от энергии самой революции. «Когда же жизнь была чудеснее этих великих лет? Если сейчас не видеть ничего, не испытать милосердия, гнева и славы, которыми насыщен самый бедный, самый серый день этой единственной в истории борьбы, чем же тогда жить, во имя чего умирать», – писала она в книге «Фронт».

В осенние дни 1919-го, когда шли напряженные бои под Царицыном, Лариса, находясь в смертельной опасности, писала о «Вороне» Эдгара По, о смерти в очередном «Письме с фронта»: «Сотни, тысячи птиц скапливаются в безобразное облако: они летят низко, отыскивая добычу и в воздухе, насыщенном тлением, преследуя незримую тропинку пуль… И хочется просить несуществующего Бога, который есть и должен быть в это одно-единственное короткое мгновение: „Господи, пошли тем, кто дороже всех, любимым, пошли им смерть гордую и чистую, спаси их от плена, от предательства, от тюрьмы. Пусть в открытом бою, среди своих, с оружием в руках, как умирают сотни и тысячи за эту республику каждый день“».