Завтра нас станет меньше. Мы с Вадковским отделимся от других; у меня будет больше возможности оставаться одному, я буду счастливее и довольнее.

20 января. Дневка. Главная квартира в Млаве. Полк в Оремницах.

Вчера мы сделали чуть не полсотни верст, но беда не в этом; самое скверное, что я проехал сорок с лишним из них в ужаснейшую погоду. Что такое переход к Вилленбергу по сравнению с этим? Даже говорить не о чем. Была страшная метель, дул холодный, пронизывающий ветер, давно уже стемнело, а мы шли и шли. Я все еще в дурном настроении; два таких марша подряд могут погубить целую армию. Сегодня, к счастью, велено отдыхать, и солдаты сумеют прийти в себя от усталости, а я высплюсь всласть и завтра с новыми силами примусь за то же.

После того как мы в течение 10 месяцев встречаемся с крестьянами, внушая им страх, слыша речи, продиктованные робостью и унижением, и нигде не встречая сопротивления, неудивительно, что я проникся таким уважением к мельничихе, в доме которой мы стоим; ведь она решается отвечать отказом на неразумные требования. Она живет в достатке со своей большой семьей, и дом, и хозяйство у нее – полная чаша, но когда мы появились, она не бросилась подавать нам все, что было в доме, не выставила на стол все сразу; ее бережливость привела меня в восторг. Она держит все ключи при себе, не отказывает нам ни в чем, но все дает мерой; наши люди получили прекрасный обед, она дала нам белого хлеба, яблок, кофе, и хотя мы получили больше, чем обычно удается взять силой, ее хозяйство и порядок, царящий в нем, пострадали очень мало. Эта славная женщина разговаривает с нами безбоязненно, возражает и даже читает нравоучения со спокойным достоинством, внушающим уважение. Мне легко дышится здесь; что может быть мучительней, чем знать, что все твои желания осуществляются в силу страха, который ты внушаешь, что каждый твой шаг заставляет кого-то трепетать, чем видеть вокруг себя угнетение и подобострастие.

20 января 1813 г. Офицеры в крестьянской избе.

21 января. Квартиры корпуса во Вроблеве в 20 в[ерстах] от Мерича.

22 января. 20 в[ерст] до Кунгал.

23 января. Дневка, квартира тесная, настроение скверное.

24 января.

Сегодня я должен быть в карауле при его величестве. Полк ушел, я догоню его только в Плоцке, но на это я не жалуюсь. Гораздо приятнее совершать переход одному – воображению льстит мысль, что ты совсем свободен. Мысль о возможности заболеть улыбается мне гораздо меньше. Я кашляю уже несколько дней. Вчера вечером меня разбудили и без дальнейших объяснений приказали явиться на главную квартиру (в Рожаны). Саней не было, я долго искал ночью какой-нибудь экипаж и лишь через два часа нашел один, такой элегантный, что моя простуда увеличилась в нем втрое.

17 февраля. Плоцк.

Мог ли я предвидеть, что эта неприятная простуда доведет меня до края могилы и что я со своим хваленым здоровьем покорюсь, как и прочие, жестокому велению судьбы, приговорившей всю армию к тому же.

Когда мое дежурство закончилось, мне стало еще хуже. Возвращался я в санях и не мог обедать в тот день, но вечером разговоры развлекли меня, и я не придал значения своему нездоровью. Так продолжалось несколько дней. Прибыв в Плоцк, я почувствовал себя совершенно больным. Восьмого полки ушли, а я, лежавший почти без сознания, остался вместе с Кашкаровым.

Через несколько дней я был при смерти. Кашкаров, не терявший сознания, ждал уже моей кончины, но счастливый кризис спас меня.

Теперь я поправляюсь, силы понемногу возвращаются ко мне, прекрасный аппетит оживляет мои парализованные члены, но я еще не могу держаться на ногах, колени подгибаются, когда я пытаюсь сидеть, ноги безжизненно болтаются; целый день приходится лежать, и страшная скука меня одолевает. У меня нет даже сил писать, и эти 15 строчек совершенно меня измучили.

23 февраля.

«Болезнь приходит галопом, а уходит шагом», – сказала несколько дней тому назад моя квартирная хозяйка. Увы, теперь я почувствовал всю справедливость этой поговорки; хотя силы понемногу возвращаются ко мне, день все-таки кажется невыносимо длинным. Когда я прибыл в Плоцк, я еще держался на ногах. Мне указали ужасную квартиру. Чтобы прогнать болезнь, я поставил ноги в горячую воду и выпил стакан пунша – это меня совсем доконало. Виллие, посланный его величеством, пришел в ужас как от моего состояния, так и от моего жилья. Мне было уже очень скверно. Крикливая хозяйка ежеминутно выводила меня из терпения. Я решил занять квартиру Бирта,[375] и так как полк должен был уже уходить, я туда перебрался. Никогда не забуду, что мне пришлось пережить в течение двух дней, пока Бирт еще оставался в Плоцке, устраивая госпитали. Непрерывный шум с утра до ночи, непрестанно входившие и выходившие люди, приказания, крики, ругань – от всего этого я совершенно потерял голову, так что, когда он уехал, я уже был без сознания, и Кашкаров удивляется, как мне удалось вернуться к жизни. Воспаление в горле душило меня, я горел в жару и бредил без конца. Много раз мне виделось одно и то же и так врезалось в память, что уже придя в себя, я все верил тем видениям и думал, что действительно стал адъютантом е[го] в[еличества]. Я так глубоко был убежден в этом, что когда Кашкаров, которому я в бреду рассказывал, что у меня шесть верховых лошадей и восемь упряжных, имение под Петербургом стоимостью в 80 тыс. руб., что я помог отцу и матери и задарил шалями Марию, – когда Кашкаров не верил мне, я решил писать генералу, прося его справиться у государя, назначен ли я адъютантом или нет.

Пока что хозяйка очень заботилась обо мне. Она варила прекрасные бульоны, подавала мне лекарства и следила за поведением слуги, которого ко мне приставили. Мне дали солдата, который, напившись пьяным, что случалось с ним каждый день, проникался такой нежностью ко мне, что не отходил от моего ложа и засыпал на моей подушке или у меня в ногах. Между тем мне становилось лучше. Я уже мог разговаривать, отвечать, понимать то, что мне говорят. Хозяйка каждый день приходила беседовать со мной. Она вышла замуж за мужа своей сестры и растила двоих ее детей вместе с двумя своими. Скоро я понял из ее речей, что это женщина лживая, болтливая, для которой нет больше удовольствия, как перемывать косточки своим родным и соседям, и которая никого не пожалеет, чтобы придать себе достоинства, которых у нее на самом деле нет. Она невыразимо утомляла меня, комната была сырая, да к тому же в ней нуждались, так как надо было сыграть свадьбу племянницы хозяйки, которая уже давно была помолвлена; эта милая и кроткая девушка отвечала заботой и нежностью на грубость мачехи. Итак, мы с Кашкаровым решились перейти в нашу нынешнюю комнату, она меньше, но удобнее; правда, это не спасло меня от преследований хозяйки, которая приходит каждый день и просит меня вернуться (она живет в том же доме), но все-таки здесь мое выздоровление пойдет быстрее, воздух тут здоровее, я уже встаю с постели, уже могу сидеть за столом.