К концу феодального периода, в эпоху Сражающихся царств, сложились одержимые новым духом мощные царства. Их вожди – это воины, безразличные к приносимой соблюдением этикета и умеренностью славе, но жадные до завоеваний, действенной власти и реальных богатств. Свои сокровища они извлекают из шахт и солеварен, из болот и лесов, из окраин, которые им удается отвоевать у варваров, и из целинных земель, которые они умело осваивают. Поощряя торговцев, они способствуют перемещению богатств. Они располагают зернохранилищами и казначействами. Они собирают предназначенное для армий продовольствие, накапливают металлы и драгоценности, которые пригодятся при завязывании новых отношений. Наступает эпоха соперничества в великолепии, время безмерных амбиций и безграничных захватов. Именно тогда, как мы видели, появляются первые наброски видения власти высшего порядка, власти, принадлежавшей государю в его качестве главы государства. Однако же пишущие историю начетчики, относящиеся к легистам с ненавистью, считают любые усилия по упрочению государства как все новые и новые попытки узурпации. Порицаемые за их высокомерное безумие могущественные властелины начинают наделяться чертами, которые традиция приписывает царям-погубителям. В пышных столицах царств вассалы страны пропадают в толпе прибывших издалека авантюристов, колдунов, врачевателей, астрологов, философов, убийц, спорщиков, фигляров, юристов, каждый из которых владеет секретом могущества и становится фаворитом на час. Придворная жизнь делается похожей на беспрерывную схватку, в которой не на жизнь, а на смерть схлестываются объединения и группы прихлебателей. Сеньор принимает обличье тирана. Как никогда раньше, он выступает творцом иерархий, но иерархий зыбких и неустойчивых до такой степени, что ничто не выглядит там приобретенным по наследству и даже власть вождя кажется принадлежащей ему не в силу династического начала, а как отдельному человеку. Не из соблюдения налагаемых обычаем запретов и не из регулярного выполнения религиозных обязанностей проистекает авторитет, которого он добивается. Похоже, этих блистательных государей больше устраивает магическая сила, чем религиозная благодать. Они презирают жалкое знание, унаследованное от праотцев и сберегаемое наследственными вассалами – церемониймейстерами. Ими оказывается доверие незнакомцам, которым будто бы известны неведомые науки и которые обещают безграничный успех. Они доверяют свою судьбу поочередно одному из этих техников магического ремесла. Они превращают их во вторых лиц государства, предлагая половину своего достояния, а затем сваливая на них беды от неудач или опасность, которая заключена в глубинах слишком большого успеха. Пока фавориты удачливы, но не слишком, их допускают к труду во славу государя. Их изгнание или их смерть возместят неудачи и очистят успех. Великолепие их взлета и их падения придадут особый блеск славе властелина и окутают его особу величием.

Если кажется верным, что последний период феодальных времен отмечен яростными стычками, в ходе которых некоторые князья, опираясь на возросшее богатство и новые магические приемы, сумели завоевать титулы государей и прозвание тиранов, не менее справедливо и то, что в начале феодальной эпохи необходимый для него авторитет вождь завоевывал в схватках, где были ставкой не всегда по своей природе традиционные знания и ценности, хотя и остававшиеся в каждом случае мистическими. Что бы ни утверждала китайская традиция, в принципах величия, которого добивались тираны, а позднее и императоры, не было ничего нового, якобы изобретенного в эпоху упадка и анархии. На самом деле для разрушения феодального порядка потребовались те же усилия, что и для его создания. Истоки величия близки к истокам престижа. Они не были открыты позже. Для ортодоксальных критиков авторитет Сына Неба проистекает из соблюдения конфуцианского этикета, отождествляемого с мудростью тех благословенных времен, когда закладывались основы китайской цивилизации. Напротив, слава, которую искали властители, возникает из их призрачных амбициозных иллюзий, вырастающих на почве вырожденческих домыслов даосов. В этих утверждениях есть доля правды при условии, если полностью отвлечься от оценочных суждений и от всего, что предрешает порядок истории. Лишь после формирования ортодоксальной школы практическая деятельность и теории, из которых государи извлекали элементы императорского величия, могли быть объявлены сугубо даосскими, хотя они отнюдь не представляют недавних суеверий. У Цинь Ши Хуанди репутация врага эрудитов, но эту же оценку невозможно распространить на императора Уди, во всем бывшего эклектиком и защищавшего религиозный синкретизм. В любом случае национальный герой и герой народный, Гаоцзу, отнюдь не стремился стать Сыном Неба в соответствии с ортодоксальным определением. Если этому удачливому авантюристу и удалось возвыситься до положения императора, то потому, что он сумел использовать мистическое течение, бывшее и массовым и очень глубоким. О многом говорит тот факт, что на левом бедре у него было семьдесят две черные точки: семьдесят два – это характерное для братств число. Еще более замечателен следующий факт: история заставляет Гаоцзу признать, что значительной долей своего успеха он обязан своему советнику Чжан Ляну, в котором позже видели одного из первых покровителей даосских сект. Сначала руководя политикой Гаоцзу, а затем императрицы Люй, опираясь при случае на авторитет божественных старцев, Чжан Лян сумел избежать опалы, обычно выпадающей на долю слишком удачливых фаворитов. Он вовремя ушел в отставку и посвятил свободное время изучению искусства долголетия. Сыма Цянь утверждает, что он принадлежал к аскетической школе Бессмертного Чи Сунцзы. По словам Гаоцзу, Чжан Лян был способен «строить планы из глубины палатки и выигрывать сражения на расстоянии в тысячу ли». В самом деле, таковы принцип и знак как величия, так и всемогущества. Императору удается достичь положения самодержца, когда он наподобие аскета живет в славном уединении – выделяя содержащуюся в нем жизненную силу таким образом, чтобы обрести бессмертие, которое присуще духам и служит признаком безграничной власти, и осуществляя эту власть, никогда никому ее не передоверяя, простым эффектом воздействия на совокупность всех людских деяний, на целый мир.

Для обозначения самого себя Ши Хуанди первоначально придумал термин «чжэнь», уточняющий, что он действует, как сообщается в комментариях, оставаясь невидимым и будучи неслышным. Позднее, по совету учителя Люй, волшебника, которого он использовал, чтобы вызывать к себе духов, он решил жить в месте, которое, оставаясь неизвестным его подданным, оберегало его от осквернения чем-либо нечистым. Он перемещался по дворцу, бывшему более точным воспроизведением вселенной, чем даже Дом календаря, и несомненно насчитывал столько же комнат, сколько дней в году. Карались смертью те, кто разглашал местоположение его укрытия; наказывались смертью и те, кто передавал его слова. В радиусе двухсот ли вокруг дворца все подходы были окружены стенами и покрыты крышами. Перестав ставить на обсуждение текущие дела, государь в одиночестве своего замурованного дворца принимал все решения. С той поры, сделав все необходимое для вступления в общение с «Настоящими людьми», то есть с призраками, он больше не обозначал себя словом «тянь», а выражением «Истинный человек». Вслед за ним и его сын, Эр Ши Хуанди, решил во избежание «дурных речей» и для того, чтобы «укрыть свои несовершенства», не покидать личных апартаментов. Он никогда их не покидал. Его отец, не колеблясь, совершал ночами инспекционные объезды столицы, правда инкогнито, а в закрытом экипаже объезжал всю империю, будучи так хорошо укрыт, что, скончайся он, никто в его сопровождении этого бы не заподозрил.