Итак, он царит, ни во что не вмешиваясь самовластно. Он управляет, не вторгаясь в административные дела. Всему дозволяется идти своим чередом, что, впрочем, не означает, что им не отдаются приказания. Напротив, он всем командует, входя в мельчайшие подробности, но никогда не растрачивая свою власть ради какого-либо частного деяния. Пока его воля находится в согласии с вселенским порядком, деяния всей совокупности существ под немедленным воздействием непреодолимого превосходства сами собой согласуются с мельчайшими движениями его глубинных желаний. Ему не нужно посредничество подчиненных или какие-то установления. Достаточно, если он Человек Великий, Человек Истинный, и заключенное в нем в сконцентрированном виде, в своем чистом состоянии могущество определяет, словно под воздействием тончайшего потока индукции, единодушное сближение желаний и дел. Императорская воля пронизывает всю империю целиком, а империя и мироздание существуют только для того, чтобы повествовать о славе Самодержца.

В своем качестве Сына Неба император наделен престижем, который, если речь идет о применении власти, содержит зерно слабости. Традиционным культом в нем выявляется человек – посланец Неба, однако в течение всех церемоний, призванных восстановить его престиж, ему надлежит при общении с преданными вассалами разделить этот престиж с ними. Находящийся на вершине иерархической лестницы сюзерен имеет возможность сделать так, чтобы его власть широко распространялась, но при опасном условии – передавать само начало этой власти, поскольку власть остается цельной, даже будучи переданной. Тогда может сложиться более или менее подвижная иерархия, но ни государственный аппарат, ни само государство возникнуть не могут. Напротив, самодержец действительно выглядит верховным государем, ибо в силу своего магического и мистического могущества оказывается отождествленным с Небесным Государем, которого замещает в такой степени, что тот становится всего лишь отражением в идеальном мире истинного хозяина мира реального. Власть, которой оказывается наделен государь, более не подвержена малейшему износу, становясь к тому же непередаваемой, ибо оказывается совершенно личностной и по своей природе всеобъемлющей. Больше ничто не связывает государя ни с его подданными, ни с его доменом. Все лишь пыль перед его Величием. Впрочем, если отныне ни один подданный не в состоянии обладать властью, способной противостоять его престижу, любой удачливый главарь мистической секты может стать ему равным. Выше империи есть самодержец. Места для государственного аппарата не остается. Не остается места и для государства.

В эпоху тираний легисты попытались протащить некую идею государства, используя представление о величии и искажая мистическое учение. В круг атрибутов военного вождя и вождя мира они попытались включить расплывчатую власть хранителя и опоры справедливости. С другой стороны, тираны начинали выглядеть законодателями на землях, завоеванных у варваров или отвоеванных у природы, на которые не распространялись феодальные обычаи, и образующих их личный домен, где ими по собственному усмотрению могли вводиться различные установления. Находящиеся у них на службе юристы оправдывали их своеволие завоевателей ссылками на цивилизаторскую роль и разработали теорию о князе, выступавшем в качестве не охранителя обычного права, соблюдение которого обеспечивает мир, а вольного автора законов, из любого материала формирующих цивилизацию. В мире, где жили легисты, где наряду с военным духом ощущался вкус к новинкам, казалось, что княжеская власть полнее всего проявляется во введении уголовного законодательства с его строгим противопоставлением идеи закона идее обычного права и сочетающегося с верой, что цивилизация внедряется силой. Свод законов рассматривался как фундамент административной организации, главным делом которой было возрождение добрых нравов с помощью наказаний. Размышляя при установлении задач над распределением наказаний, легисты рассчитывали пресечь покушение на цивилизаторскую миссию князя, составляющую в их глазах его величие.

Именно в соответствии с этим духом правил первый император. Его сочли тираном, во-первых, потому, что он хотел с помощью магии «угнетать народ», и потому, что он применял принципы первых служителей государственного права – легистов. В большинстве своих надписей Ши Хуанди похваляется, что с помощью законов возродил нравы: «…бдительно осуществляя свою власть, – он создал и определил ясные законы; – расположенные под ним его подданные совершенствуются и улучшаются (219 до н. э.)». «Он исправил и улучшил странные нравы… – он устранил заблуждение; он установил, что следовало делать (219 до н. э.)». «Взяв в руки управление, мудрец из Цинь первым определил наказания и наименования. – …Каждая вещь имеет приличествующее ей наименование… – Его великое управление очистило нравы… – Все подстраивается под его меры и его принципы… Людям нравится единообразие правил; – они радуются, что сохраняется всеобщий мир. – Потомство с уважением примет его законы! (211 до н. э.)».

После падения династии Цинь императоры Хань, как и их предшественники, использовали услуги юристов, но позаботились отвергнуть их теории. «Восторжествовав, Хань уничтожили жестокое правление Цинь. Они ограничили законы и указы. Они распространяли благодеяния и сочувствие». Одним из первых указов императора Вэня допускалась полезность законов (179), и им приписывалась двоякая задача: несомненно, они ставили целью «наказывать дурных» и «поощрять добрых». Немного времени спустя, в 178 г., император, прекратив упоминать о наказаниях, заявляет, что Небо установило власть князей «во благо народа» и для того, чтобы «они его кормили и им управляли». Этой коренной переменой правительственной доктрины признается неудача теории легистов и показываются причины этой неудачи. Смешивая административную практику с простым поиском случаев величия, они ставили закон в зависимость от произвола деспота. А ведь ни престиж Сына Неба, предполагающий соблюдение обычаев, ни величие самодержца, исключающее саму возможность каприза, не могли примиряться с теорией доброй воли. В конечном счете императорам Хань пришлось искать вне рамок представления о государстве, отождествляемого с самовластием всемогущего деспота, оправдание вмешательства, допускаемого пусть и самой сокращенной практикой административной деятельности.

Из трудного положения их вывела эклектичная теория, бывшая главным образом творением литературных начетчиков. В качестве основополагающего принципа ею допускалось, что действие Неба и действие императора осуществляются параллельно и благодатным для народа образом, поскольку Небо поддерживало порядок в мироздании, а император – в обществе. При таком понимании представление о присущем государю величии отнюдь не исчезает, а переносится: из сферы мистической оно переходит в сферу нравственную. Будучи источником всей нравственной – больше не мистической – энергии, император всегда определяет хорошее течение дел в мироздании, с чем тесно связан и добрый порядок в природе, своим непреодолимым и немедленным нравственным воздействием. В правящем содружестве, образуемом государем и Небом, последнее играет подчиненную роль. Главной силой действительно остается императорское величие. С тем чтобы в конституционной риторике спасти религиозное достоинство Неба, самое большее допускалось, что происходившее в природе бедствие служило «упреком», выражаемым верховным божеством. На самом же деле, пока император занят тем, что обеспечивает царствование нравственного порядка, Небо остается бездеятельным и порядок во вселенной никоим образом не может быть поколеблен. Это ли не свидетельство того, как много мистического оставалось в концепции, выступающей под видом чисто нравственной теории?