занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высокими умами не менее какого-либо из предшествующих веков. Все это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадеживали, нет в мире» (Там же, с.12).

Помимо прекрасной бытовой картины, которая дает и образ века семнадцатого, и обстановку, в которой из схоластики рождается метафизика, в этом отрывке можно обнаружить еще несколько примечательных вещей. Например, явно принадлежащее скрытой парадигме убеждение, выросшее из общественного мнения, что цель науки – приобрести знания о «полезном для жизни». Для нас это мостик к Сократу и Платону, суть разума для которых – извлечение пользы. С той только разницей, что у Платона за этим ощущается продуманность, то есть разумный подход. Мнение же о пользе выглядит наблюдением за жизнью, которое используется как общепризнанная очевидность лишь для ведения беседы. И используется во всех диалогах одинаково.

Для Декарта это не так. В его жизни видно изменение отношения к этому мнению. Вначале он нисколько не задумывается об этом: так учили, таков факт воспитавшей его культуры. И эта же культура дает готовые способы извлечения этой пользы. Затем приходит сомнение в способах. А вслед за ними осознание и самого факта пользы как таковой.

Что такое «полезное» пока не определяется, и мы вполне можем сделать допущение, что вначале – это «полезное для жизни» в обществе. Это подтверждает и постоянное морализаторство Декарта. Его интерес к нравственности, которой он отводит целую главу в «Рассуждении», безусловно, дань мышлению неуязвимости: хочешь выжить в обществе – соблюдай его нравы так, чтобы тебя считали своим. Зачем, с культурно-психологической точки зрения, человеку нужно говорить о нравственности? Это делается лишь в двух случаях. Либо ты хочешь кого-то наказать или уничтожить – тогда ты натравливаешь на него общественное мнение, показывая, что он чужой. Чужой, в отличие от своего, – это тот, кого общество разрешает убивать. Либо же, во втором случае, ты хочешь доказать, что ты свой, и избежать избиения. Это значит, что ты ощущаешь себя чужим. Вот это явно случай Декарта, если вспомнить его жизнь.

Следовательно, постоянные нравственные поучения Декарта, так же как и его реверансы перед церковью, есть признак того, что его мировоззрение, его метод, есть нечто совершенно чуждое и инородное тому миру, в котором он живет. С психологической точки зрения, это мир мышления или бытового мышления. Лучшего доказательства того, что Декарт действительно создал совершенно новое мировоззрение, чем сама его жизнь и явно проступающая сквозь труды вторая парадигма, не нужно. Разум родственен и одновременно каким-то образом противоположен мышлению. Мы видим это по жизни Декарта, мы видим это по жизни Сократа. Мышление убивает воплощенный разум, и это следует считать одним из исходных положений культурно-исторической психологии.

Итак, убедившись, что обещанной «науки» нет в мире, Декарт проверяет все известные ему современные науки на предмет их полезности. Отзывы его ядовиты, вероятно, точны.

Всю свою жизнь Декарт пытался создать Науку мышления, скорее всего, он так и не был понят. К какой парадигме отнести этого Декарта? Для меня он, безусловно, один из основоположников второй парадигмы. Но жизнь так сложна, что это мое мнение никак не отменяет того факта, что именно Декарт своим рационализмом заложил основы современного естественнонаучного подхода. М. Коул тут совершенно прав, как правы и многие другие исследователи, которые придерживаются того же мнения. Истинного Декарта еще надо найти в скрытой части его творчества.

Я считаю, что о самом методе и обо всем, сопряженном с ним, надо писать отдельно. В заключение хотел бы только сказать несколько слов об историческом значении этой личности. Я воспользуюсь для этого словами хорошего русского философа начала века Л. Лопатина. Он говорит о том, что судить о Декарте, как кажется, гораздо проще, чем о многих других. «Его система ясна, проста и чрезвычайно законченна».(Лопатин, с.7). «И все-таки с правом можно сказать, что одна очень существенная сторона его деятельности обыкновенно упускается из виду, и оттого наш суд о нем является незаслуженно скупым и строгим. Мы видим в нем только создателя нового метода, новой метафизической системы, автора смелых научных гипотез, великого математика. И мы знаем, что его метод, при всех его огромных достоинствах, далеко не всегда был выработан в своих частностях, что его философская система проповедовала дуализм духа и тела в весьма односторонней форме, что в его приемах рассуждать замечаются многочисленные следы ниспровергаемой им схоластики, что доказательства даже самых надежных положений его философии представляются наивными и грубо-догматическими, что, наконец, его физические гипотезы, хотя в них он нередко предвосхищал великие открытия последующих веков, в огромном большинстве были только остроумною игрою его гениальной фантазии. Мы прилагаем к нему обычную мерку, которою судим философов, следующих за ним, – нет ничего удивительного, что он оказывается на одном уровне с ними или даже ниже их. Он действовал раньше их, оттого не уберегся от многого, чего они уже остерегались, и не видел многого, что для них стало ясно. И вот мы на Спинозу, Локка, Лейбница, Юма невольно смотрим более серьезно, чем на Декарта. Я не говорю уже о Канте: его критическая философия признается обыкновенно решительным антиподом притязательности картезианского догматизма. Вообще, у Декарта мы менее всего рассчитываем отыскать какие-нибудь положительные философские истины. Его взгляды, чуть не во всем своем составе, кажутся нам давно пережитым достоянием прошлого» (Там же, с.7–8).

Почему? Тут Лопатин делает великолепное психологическое наблюдение, которое очень поможет нам понять, как рождается скрытая парадигма науки, а заодно и любого человеческого мышления: «…мы не замечаем, как мы страшно много ему обязаны. Существуют целые ряды понятий, которые до того впитались в плоть и кровь нашу, до того слились с нашею мыслью, что мы видим в них единственно нормальный и разумный способ смотреть на вещи, и поэтому уже не спрашиваем об их происхождении» (Там же, с.8).

Чрезвычайно показательны, с точки зрения психологической, слова Лопатина «до того слились с нашей мыслью, что мы видим в них единственно нормальный и разумный способ смотреть на вещи». Их надо исследовать.

Лопатин выступает здесь лишь интуитивным психологом. Он лишь передает то, что видит сам. Но его наблюдение верно.

Итак, «слиться с мыслью» значит, по ощущению самого человека, то есть, как он это «видит», обрести «единственно нормальный и разумный способ» опять же «видеть» вещи. Ясно, что понятие «видения», которое неслучайно этимологически воспринимается в русском языке прямо родственным ведению, то есть обладанию знанием, рождает и свой язык.