– Вероятно, – продолжал Киз, – вы найдете возможность завязать беседу с королевой о первородстве. Мне кажется, она испытывает большое почтение к данному праву. – Он положил ладонь на подоконник; моя рука рядом с его выглядела крошечной, словно кукольной. – Возможно, король Генрих и не указал Марию Стюарт наследницей в своем завещании, но все же она принадлежит к старшей ветви вашей семьи.

– Знаю, знаю. – Я невольно вспомнила огромное родословное древо в Брадгейте с многочисленными золотистыми ветвями и миниатюрами женщин, которые свисали с них, как зрелые плоды. – Но Мария Стюарт родилась не в Англии; кроме того, она католичка. Королева ни за что не поверит, что именно я поддерживаю католичку.

– Ни то и ни другое, миледи. – Киз молитвенно складывает руки. – Вам вовсе не нужно выступать в защиту католицизма. Вы покажете себя поборницей традиции, божественного права, в которое входит право первородства.

– С какой целью?

– Тем самым вы продемонстрируете отсутствие тщеславия в вас, что пойдет лишь на пользу вашей сестре… и вам самой.

Я начинала понимать, куда он клонит.

– Вряд ли у меня появится такая возможность; королева даже не смотрит на меня, так что заговорить с ней мне не удастся.

Вся затея казалась мне безнадежной – совершенно безнадежной.

– Не торопитесь, миледи, и, возможно, такая возможность представится.

– Может быть. – Я пожала плечами. – Киз, зачем вы мне все это говорите?

– Не хочу, чтобы вам было плохо, – ответил он. Но я чувствовала, что он чего-то недоговаривает, что за его словами стоит что-то еще. Тем более что он неуклюже продолжал: – Вы… ваша семья не… вы не заслуживаете… – Он никак не мог выговорить нужные слова и в конце концов пробормотал: – Новых трагедий.

– Трагедий, – повторила я, выходя. – Мы, семья Грей, привыкли к трагедиям. – Я не хотела, чтобы мои слова звучали так горько… не хочу, чтобы Киз считал меня ожесточенной.

Кэтрин

Уорнер приходил ко мне ежедневно; его заместитель всегда маячил за ним как тень. Всякий раз я неизменно отвечала, что мне больше нечего им сказать. Визиты продолжались вот уже три недели; время измерялось ростом моего живота. Я чувствовала, как растет досада Уорнера; его заместитель вздыхал и фыркал на заднем плане. Я была уверена, что уж он-то охотно вздернул был меня на дыбу. Но никто не посмеет пытать беременную женщину – в этом я не сомневалась. Леди Уорнер тоже каждый день приходила посидеть со мной, но она пыталась вытянуть из меня правду лишь однажды; больше мы с ней не ступали на опасную территорию. Так что мы с ней только шили. В остальное время я беседовала с Нэн, не забывая об осторожности, хотя Нэн казалась мне девушкой безыскусной. В другое время дня я стояла на площадке у парапета, смотрела, как внизу проплывают лодки. Я не позволяла себе думать о будущем и старалась не гадать, где сейчас Гертфорд и что с ним стало, потому что, если мысли мои потекут в том направлении, я точно не смогу вернуться назад.

Но если заглянуть в глубины моей души, в потаенный уголок за моими страхами, я знаю, что мой Гертфорд жив, что я не брошена. Вечерами, глядя на лунную дорожку на реке, я чувствовала, как он подплывает все ближе. Он приедет, и все разъяснится, а потом мы будем свободны – только о таком будущем я позволяла себе мечтать. Время здесь еле ползло, ведь делать было почти нечего; я жалела, что не так люблю читать, как Мэри. Пробовала сочинять стихи, но оказалось, что у меня нет стихотворного дара, хотя Уорнер по моей просьбе с радостью принес мне лютню. Я играла и пела вместе с Нэн; голосок у нее высокий и гнусавый, однако не без приятности.

Я смотрела, как река в течение дня меняет цвет; иногда она зеленая и мелкая, иногда покрыта зыбью, и на ней сталкиваются лодки. Рано утром, когда тусклое солнце стоит еще низко над горизонтом, Темза похожа на серебристую атласную ленту. Пошли затяжные дожди – предвестники осени; живот у меня натянулся и вырос, проступил пупок. Жаль, что я не могу показать живот Мэри, дать ей пощупать пяточку ее племянника, которой он бьет изнутри, или прикосновение крошечной ручки. Я тоскую по Мэри почти так же, как по Гертфорду, и постоянно молюсь, чтобы они были целы и невредимы – и чтобы все мы когда-нибудь воссоединились.

И вот однажды утром, которое ничем не отличалось от других, Шар просунул голову в дверь и протянул мне букетик цветов.

– Шар, – я изобразила изумление, – цветы для меня? Последнее время ты становишься все более мягкосердечным!

Я подарила ему одну из своих лучших улыбок; я постепенно приручила обоих тюремщиков, и теперь они иногда приносят мне сладости и даже обрывки информации. Я знала от них, что мистрис Сент-Лоу освободили и она вернулась к семье, отчего мне сделалось чуть легче на душе.

Шар густо покраснел, огляделся по сторонам, убеждаясь, что мы одни, и, запинаясь, ответил:

– Н-нет, м-миледи, это от вашего мужа.

В голове у меня словно взорвался фейерверк.

– Гертфорд здесь?!

– Да, миледи. Прибыл вчера поздно вечером.

– Я увижу его?

Мы перешептывались, и я горела от возбуждения. Я поднесла цветы к лицу, зарываясь в них носом.

– К сожалению, нет. Уорнер должен проверить ваши показания по отдельности.

– Но где его держат? – спросила я.

Вместо ответа, Шар кивком указал на башню Бошан, которая отчетливо видна из окна.

– Чуть позже его переведут туда. Но учтите, я вам ничего не говорил!

Я провела пальцем по губам, показывая, что рот у меня на замке.

– А если кто спросит, говорите, что цветы от меня.

Я кивнула.

– Почему? Почему вы так добры со мной?

Прежде мне никогда не приходилось задавать мужчинам такой вопрос. Я всегда знала, почему они наперегонки кидаются исполнять мои пожелания. Но не сейчас, когда у меня такой огромный живот, я опозорена и сижу в Тауэре.

Шар снова оглянулся, желая убедиться, что нас не подслушивают.

– Потому что я верю, миледи, что вы и есть по праву наследница королевы. Не хочу, чтобы на трон села шотландка-католичка. И не я один придерживаюсь такого мнения.

– Кто еще?

– Другие… не могу сказать. – Он умолк; мне показалось, он собирался кого-то назвать. – Но вы ничего не знаете. И еще, – добавил он, – не думайте, что здесь можно доверять хоть одному человеку!

Я снова провожу пальцем по губам.

На лестнице послышалось шарканье: это Нэн поднималась с грудой чистого белья.

– Спасибо за цветы, Шар, вы очень добры, – сказала я. – Они напомнили мне о том, что за стенами тюрьмы еще продолжается жизнь, а в полях много цветов.

Нэн улыбнулась:

– Как мило! Принесу для них вазу и выведу собак по делам.