Уже в начале 1986 года в выступлениях Горбачева все заметнее ощущается тревога, прорываются страшные предзнаменования. 10 марта: “Сколько же беспорядка и проблем в стране!”[747] 12 марта: “Надо гнать не вал, а наращивать реальный национальный доход”[748]. 20 марта, когда Соломенцев принялся убеждать Политбюро, что развитие индивидуального хозяйства колхозников “угрожает” колхозам и “социалистическому хозяйствованию”, Горбачев взорвался: “У нас по-прежнему сохраняются… страхи по поводу личного хозяйства. Не подорвем ли мы эти колхозы! Видите ли, социализм под угрозой окажется! …магазины пустые, и этого не боятся?”[749] 24 марта: “Загрязнение у нас такое, что если бы мы опубликовали данные на весь мир, нас пригвоздили бы к позорному столбу. И сказали бы: ‘вот посмотрите, что при социализме делают с природой!’”[750] В начале апреля Горбачев приехал в Куйбышев и обнаружил там отсталую текстильную промышленность, недостаточный жилой фонд, талоны на продукты, единственный кинотеатр на 600 тысяч жителей, 17 тысяч детей, оставшихся без мест в детских садах, а также то, что – несмотря на все это – “инициатива наказуема”[751]. В Тольятти – городе, где находился самый крупный машиностроительный завод, – Горбачеву показалось, что “машина времени” вернула его на год назад[752]. Из Горького ему пришло письмо от бывшего однокурсника по МГУ, теперь университетского профессора, заведующего кафедрой: “Имей в виду, Михаил, в Горьком ничего не происходит, ни-че-го!”[753]

И все это было еще до Чернобыля.

26 апреля 1986 года в 1:23 ночи на Украине, под Припятью, взорвался 4-й энергоблок Чернобыльской атомной электростанции. После взрыва реактора и последовавшего за ним пожара в небо взлетело огромное количество радиоактивных веществ, во много раз превышавшее тот выброс, что произошел после разрушения атомной бомбой Хиросимы. Радиоактивное облако расползлось почти над всеми западными областями СССР и над частью Восточной и Северной Европы. В итоге из зоны, прилегавшей к месту аварии, пришлось эвакуировать и навсегда переселить более 336 тысяч жителей. Многие умерли от различных видов рака, вызванного последствиями катастрофы. Тем не менее первый отчет об аварии, который Горбачев получил 26 апреля от первого заместителя министра энергетики и электрификации, завершался таким выводом: “Никаких особых мер, включая эвакуацию населения, не требуется”[754]. Это отчасти объясняет, почему Кремль сразу же не забил тревогу на всю страну и на весь мир, однако нисколько не объясняет, почему Советский Союз до 28 апреля продолжал отрицать, что на его территории произошел гигантский взрыв, почему сам Горбачев молчал о катастрофе еще в течение двух недель и почему, хотя он и направил на место аварии премьер-министра, он лично ни разу не побывал в Чернобыле[755].

Чернобыльские чиновники, боявшиеся, что всю вину взвалят на них, давали неточную информацию. Политбюро, извещенное 26 апреля о том, что пожар удалось потушить и что АЭС возобновила работу, просто создало на высшем уровне комиссию для расследования причин аварии. 27 апреля инженеры-атомщики в Швеции выявили повышенный уровень радиации, которая точно исходила не от шведских реакторов, и в СССР направили запрос об источнике излучения. Поэтому 28 апреля Горбачев потребовал поскорее дать короткое сообщение о том, что произошел взрыв и что “принимаются необходимые меры по локализации его последствий”[756]. Но лишь 14 мая он выступил по телевидению с обращением к стране по поводу аварии. Тем временем были мобилизованы войска, началась эвакуация людей, живших в радиусе сначала 10, а затем 30 километров от Чернобыльской АЭС. Однако 1 мая, когда Политбюро уже обладало достаточной информацией о случившемся, в Киеве и в других городах, расположенных не очень далеко от Чернобыля, все равно разрешили проводить традиционные первомайские демонстрации. И тысячи людей, многие с детьми, не ведая о грозящей им опасности, шествовали по городским площадям и улицам мимо памятников Ленину.

Цепная реакция в Чернобыле и отсутствие реакции на нее в Кремле ознаменовали кризис и для Горбачева, и для всего советского режима. Атомная энергетика являлась, пожалуй, высшим приоритетом для режима, особенно учитывая ее значение для военных нужд (но и для гражданских тоже). Атомная мощь страны служила доказательством того, что система, несмотря на множество недостатков, все-таки работает. Высокопоставленные ученые и инженеры, занятые в атомной промышленности, оставались практически вне критики, даже со стороны Политбюро. Но теперь, когда слывшая безукоризненной атомная отрасль на поверку тоже оказалась прогнившей, стало понятно, что прогнила вся система. Ведь изъяны, вскрывшиеся при Чернобыльской катастрофе и после нее, были типичны для всей советской системы: вопиющая некомпетентность, укрывательство на всех уровнях и самоубийственная скрытность в верхах. “Лично для меня Чернобыльская авария – один из критических моментов”, – вспоминал Горбачев. В каком-то смысле, продолжал он, вся его жизнь “разделилась на две части – до Чернобыльской аварии и после нее”[757].

Чернобыльская авария произошла из-за “поразительной безответственности”, заявил Горбачев на заседании Политбюро 22 мая, из-за “эффекта привыкания” и “ведомственной психологии, когда люди не могут посмотреть шире своих непосредственных технологических обязанностей”, из-за самонадеянности ученых-бюрократов, практически монополизировавших информацию и контроль над атомной энергетикой[758]. Анатолий Александров, президент Академии наук, и Ефим Славский, правительственный министр, отвечавший за атомную энергетику, выступили на Политбюро с совсем несерьезными заявлениями: “То, что мы от них услышали, больше походило на обывательские рассуждения – ничего, мол, страшного не произошло, такие вещи бывали на промышленных реакторах: стакан-другой водки выпьешь, закусишь, отоспишься – и никаких последствий”[759].