“Грянул Чернобыль – и никто не готов: ни гражданская оборона, ни медслужбы дозиметрами не обеспечены и по минимуму, пожарная служба не знает, что ей делать. Обосрались все, – бушевал Горбачев на заседании Политбюро 3 июля. – Свадьбы справляли на другой день поблизости. Дети на улицах играют… Облако пошло после взрыва. Его по пути кто-то засек? Меры принял? Нет. Директор станции… уверен, что ничего не могло произойти. А между тем за 11-ю пятилетку 104 аварии было на Чернобыльской АЭС. Это вас не насторожило?! …Вот [заместитель Славского] и сейчас нас уверяет, что реактор надежный”.

Горбачев распекал Славского: “Мы тридцать лет слышим от вас, что все тут надежно. И вы рассчитываете, что мы будем смотреть на вас, как на богов”. “Там, где нужна централизация, там ее нет, а там, где просто гвоздь забить надо, там действуют тысячи разных ведомств”.

Во всем ведомстве, отвечавшем за атомную энергетику, заключил Горбачев, “царил дух угодничества, подхалимажа, групповщины, гонения на инакомыслящих, показуха, личные связи и разные кланы вокруг руководителей”[760]. Чернобыль убедил Горбачева в “исчерпанности возможностей прежней системы”. Раиса Горбачева еще долго не могла оправиться от потрясения, которое принесла новость о Чернобыле. Она увидела в этой трагедии “первый и поэтому особенно зловещий сигнал” грядущих бед, “дурное предзнаменование”[761]. Однако в ту пору влияние Чернобыльской аварии на начатый Горбачевым новый курс обрело более конкретные формы: на борьбу с последствиями катастрофы пришлось потратить столько времени, энергии и ресурсов, что советские люди не смогли добиться тех результатов, которых ждали и на которые надеялись[762].

А еще, по утверждению Грачева, после Чернобыля Горбачеву удалось переступить “психологический барьер”, и это “развязало [ему] руки для более решительных действий”[763]. Однако этому предшествовал двойной процесс: он убеждал самого себя и пытался убедить кремлевских коллег в том, что их первоначальная стратегия (или отсутствие стратегии) провалилась. С апреля и до самого конца 1986 года его жалобы на буквально все стороны советского быта все учащаются и постепенно перерастают в отчаянный крик.

29 мая: Овощи в Москве. Каждый день продается только 4 тысячи тонн вместо необходимых 7 тысяч. С 1981 по 1985 год 3,3 миллиона тонн из общего объема в 13 миллионов тонн “погибло” на овощебазах. В Италии 90 хранилищ отвечают современным требованиям и вентилируются. “А у нас 0 %”[764].

5 июня: Военный призыв. Каждый второй призывник – мусульманин. 100 тысяч призывников успели отсидеть в тюрьме. Активизировались пацифисты, которые отказываются давать присягу или носить оружие. “Большая проблема в армии – незнание русского языка. И ситуация с этим ухудшается с каждым годом”[765].

13 июня: Анонимные обвинения. “Никогда у нас не исчезнут анонимки, если мы не искореним практику: человек просит разобраться с фактами, а вместо этого разбираются с автором письма. Демократия – и здесь она должна действовать”[766].

23 июня: Бюрократия. Правительственные министры – старики. “Подготовка у нас партийных кадров – нафталиновое старье”. “В болоте сидим”. “У нас ведь целая ‘пятилетка эффективности и качества’ была. Только ни того, ни другого не было и нет”. “Некоторые развивающиеся страны нас уже обогнали”. “Все мы сидим в одном дерьме”[767].

24 июля: Теория и философия (любимые темы Горбачева). “Это задача задач. Ведь за что ни возьмись, мы оказываемся теоретически неподготовленными. Вот хозяйственный вопрос. Все ученые, кроме единиц, ‘за’… Мы говорим: ученые, дайте ваши предложения! А они не могут дать нам своих разработок”[768].

14 августа (после поездки на Дальний Восток): “Меня просто атаковали на улицах, в цехах, особенно женщины. Некоторые… ударились в демагогию… На оборонных предприятиях выпускают продукцию на самом передовом уровне! А люди по 10–15 лет стоят в очереди на жилье. Город на воде, а воды нет. Нет детской одежды в продаже. Не знают, что такое мороженое. В продаже нет даже яблок”[769].

25 сентября: Сельское хозяйство и заключенные. Советский Союз выпускает больше зерноуборочных комбайнов, чем любая другая страна, “а они не работают”. В царской России в последние годы ее существования в тюрьмах одновременно сидело в среднем 108 тысяч человек. В 1986 году заключенных уже в 10 раз больше. “И это социализм!”[770]

23 октября: Университеты. На курсах повышения квалификации “солидным людям читают с пожелтевших листков лекции вконец обленившиеся профессора”. “Кто диссертацию пишет, кто – развлекается, а кто… просто пьянствовал”. “На Стромынке, помню, по 22 человека в одной комнате. Что – ужас? А теперь на Ленинских Горах – по одному студенту в комнате”[771].

30 октября: Экономическое и социальное развитие. “Нам на местах забивают мозги мусором, а мы этот мусор тянем на Политбюро. Друг перед другом валяем дурака”[772].

Возмущение и раздражение Горбачева продолжали нарастать. В августе он поехал в Крым, в Нижнюю Ореанду (под Ялтой), но и там ему мешали отдыхать “заботы и тревоги”, и “на душе было муторно”. У моря он продолжал думать о том, что “нужно радикально обновить кадры”, но боялся, что и новых людей будет сковывать сложившаяся жесткая система. “Значит, необходимо определенное реформирование самой системы”, – заключал он и сам удивлялся: – “такой вывод уже не казался мне крамольным”[773].