К тому времени Черняев официально сделался главным помощником Горбачева по международным вопросам, но присутствовал при обсуждениях абсолютно всех тем, вел конспекты заседаний Политбюро, встречался со своим шефом и другими его ближайшими помощниками, часто беседовал с Горбачевым с глазу на глаз или в присутствии одного только Яковлева. Черняев удивлялся: “Обращает на себя внимание феноменальная откровенность Горбачева и в оценках ситуации, и в обозначении намерений”. Но “так прямо и откровенно он говорит только при мне (и, пожалуй, при Яковлеве)”. Горбачев “беспощаден в критике того, что имеем, что и как делается”. Но, подводя итоги реформаторской эволюции Горбачева в 1986 году, Черняев вывел такую формулу: “Необычайная смелость в словах при оценке проблем и осторожность в делах”[774].

Ускорение потерпело крах, но что предложить взамен? И что делать, чтобы Политбюро поддержало новую альтернативу? Курс на ускорение помог сгладить разногласия, существовавшие внутри Кремля: Лигачев с Соломенцевым и в какой-то мере Чебриков с Воротниковым делали упор на “наведение порядка”; Рыжков и другие выступали за научно-технический прогресс; Медведев с Яковлевым призывали к экономическим реформам. Предложенный Горбачевым компромисс состоял, по его словам, в том, чтобы подождать с радикальными реформами до начала 1990-х годов, – в надежде на то, что за это время ускорение поможет модернизировать экономику[775].

Но даже такой робкий подход кое-кому казался чересчур радикальным. “Приходится сталкиваться с сомнениями: не расшатаем ли мы систему, – предостерегал Воротников на заседании Политбюро 20 июня, – не лучше ли идти постепенно, малыми шагами”[776]. Другие, как отмечал Черняев в своем дневнике 29 июня, “начинают ворчать”[777]. Еще одним знаком несогласия в верхах стало проведение в 1986 году двух противоречивших друг другу новых законов: в мае – о “нетрудовых доходах”, а в ноябре – об “индивидуальной трудовой деятельности”. Первый закон был направлен против коррупции, но в итоге стал орудием наказания для тех мелких частных предпринимателей, которых, по идее, должен был поощрять второй закон. Произошло так прежде всего потому, что далеко не все коллеги Горбачева желали их поощрять. “Индивидуальное ученичество! Это же великое дело. По 1–2 мальчишки. Душу мастер вкладывал. А мы это называем ‘эксплуатацией’… Боимся… как бы социализм не подорвать”, – с издевкой сказал Горбачев в ответ на возражения в Политбюро[778].

Александр Яковлев считал, что пришли отчаянные времена, которые требуют поистине радикальных перемен. На заседании отдела пропаганды ЦК в августе 1985 года он разразился страстной тирадой: “Мы проспали полтора десятилетия. Страна слабеет, и к 2000 году мы станем второразрядной державой”[779]. В конце декабря он прислал Горбачеву целый ряд поразительных рекомендаций. Сама партия должна отказаться от своей “руководящей роли” в государстве. Управление должно быть демократическим. Законодательную власть следует отделить от исполнительной. Законодательный орган должен представлять собой парламент, избирать его депутатов следует на альтернативных выборах. Судебная система должна обрести независимость и гарантировать отдельным гражданам их права, в том числе право на собственность и свободу личного общения. Рабочие должны не на словах, а на деле влиять на управление предприятиями, где они трудятся. У страны должен появиться президент, избранный на основе прямого всенародного голосования из кандидатов от двух (внимание – двух!) политических партий – Социалистической и Народно-демократической, – входящих в обновленный Союз коммунистов[780].

Это были не просто проекты реформ: речь шла о революционном преобразовании всей советской системы. Больше того, они довели бы до высшей точки тот альтернативный план действий, который, по мнению Яковлева, Горбачев должен был бы выполнять в течение 1985 и 1986 годов. Горбачеву следовало бы создать социальную базу для таких радикальных перемен, пояснял Яковлев в интервью 2005 года. Ему следовало реформировать армию; сформировать новый, обновленный КГБ; распустить колхозы и всячески содействовать частному фермерству; стимулировать малый бизнес. Вместо всего этого он позволил консерваторам втянуть себя в заранее обреченные на провал предприятия вроде антиалкогольной кампании, борьбы с “нетрудовыми доходами” и гонений на “индивидуальную трудовую деятельность”. По словам Яковлева, Горбачев боялся, что партийная верхушка набросится на него или даже отстранит от власти, если он предпримет столь решительные действия (и в самом деле, консерваторы уже саботировали даже более мягкие реформы). Но Горбачев недооценивал собственные полномочия, утверждал Яковлев. Старая гвардия боялась его. “Они трусы несчастные – их там трясет от Сталина”. Они бы быстро присмирели, если бы Горбачев ввел в состав руководства новых людей – и не просто чуть-чуть более просвещенных аппаратчиков, а настоящих либералов вроде Анатолия Собчака и Гавриила Попова – ленинградского правоведа и московского экономиста, которые со временем станут мэрами своих городов.

Горбачев не стал отвергать рекомендации Яковлева, преподнесенные ему в декабре 1985 года, как неосуществимые. Он просто сказал: “Рано-рано”[781]. А еще он считал, что страна не готова и к другим пунктам предлагавшейся Яковлевым альтернативной программы. Горбачев был уверен: остальные члены Политбюро не остановятся ни перед чем – они просто сместят его, как сместили в 1964 году Хрущева. И, возможно, он не так уж ошибался. Ведь и сам Яковлев, пустившись в рассуждения по другому поводу, подчеркивал необходимость вести себя крайне осторожно: “Любой лидер, если бы он захотел серьезных изменений, должен был пойти на ‘великое лукавство’… Аккуратно и точно дозировать информационную кислоту, которая бы разъедала догмы сложившейся карательной системы… быть виртуозом этого искусства, мастером точно рассчитанного компромисса, иначе даже первые неосторожные действия могли привести к краху любые новаторские замыслы”[782].

С планом Яковлева приходилось повременить. Зато набирала обороты другая кампания, объявленная Горбачевым, – за гласность. На словах большевики всегда выступали за “критику и самокритику”, на деле же карали тех, кто критиковал, по их мнению, не тех или не то. Гласность (слово одного корня с “голосом”) означала нечто большее – открытость и прозрачность. Поначалу Горбачев ограничивал ее размах и масштаб. Но постепенно он позволял ей расширяться – отчасти потому, что гласность помогала ему приобретать новых сторонников (особенно среди интеллигенции) для других реформ, а отчасти ради самого этого процесса, который представлял собой усеченный вариант свободы слова.