На поле боя было проще. Даже если ты не предвидел удар противника, один верный выпад — и всё оборачивалось в твою пользу. Здесь для реакции приходилось ждать, а сколько ждать — не знал никто. День, неделю, месяц, вечность… Отчёты летели к Филиппу на стол каждый день, но в них были либо сообщения о том, что всё приняли и к воплощению приступили, либо короткие ничего толком не освещающие новости.

«Терпение, ваше высочество», — настаивал советник, и Филипп ждал, запрокидывая голову к потолку и приглушённо рыча. Ждать оказалось слишком сложно.

Но одним утром в кабинет постучали, и после разрешения круглое лицо Родерта просунулось в кабинет.

— Да заходи уже, — махнул рукой Филипп, откидываясь в кресле и протирая глаза. Он просидел в кабинете всю ночь, и под утро усталость дала о себе знать.

— У меня важное послание, ваше высочество! — воодушевлённо заговорил Родерт, закрывая за собой дверь.

Он передал Филиппу записку, и тот было напрягся, но, вчитавшись в небрежный незнакомый почерк, облегчённо выдохнул.

— Кто-нибудь ещё знает? — Филипп поднял глаза на Родерта.

Тот пожал плечами.

— Я получаю только вашу корреспонденцию. Может, её величеству тоже что-то пришло.

— Ясно…

Филипп задумчиво потёр подбородок. Если известно матери — известно Эдварду, и было только вопросом времени, когда последний явится к нему, чтобы попытаться отговорить от поездки в Ворфилд.

— Пусть готовят мне экипаж. Сейчас же. И по возможности тихо.

Он хотел уехать без скандалов, и лучшим способом их избежать было уехать молча.

* * *

Элиада Керрелла сразу перевезли в Ворфилд, где он пролежал без сознания несколько дней. От взрыва вся правая часть его тела была покрыта страшными ожогами. Слезла кожа, вздулись волдыри. Все раны мазали в несколько слоёв самыми сильными заживляющими мазями. Лучшие доктора окружили его величество, делая всё, что было в их силах. «Он выживет» — таков был их вердикт в первый же день, но они с облегчением выдохнули, когда король наконец пришёл в себя.

Он не слышал ничего несколько часов после пробуждения. Разрыв барабанной перепонки правого уха, временная глухота на левом… Он не мог двигаться — каждое движение причиняло боль, — зато чувствовал. Чувствовал жар обгоревшего тела. Чувствовал едва заметную прохладу от мазей. Чувствовал ненависть к Райдосу. Чувствовал отвращение к себе и своей беспомощности.

Второе письмо в столицу было отправлено, когда Элиад Керрелл уверенно пошёл на поправку и его состояние признали стабильным. Мази постепенно заживляли раны, и даже самые страшные ожоги начали медленно затягиваться. Постепенно вернулись способности двигаться и говорить. Слух вернулся, хотя справа всё проходило как сквозь вату.

Когда Элиаду сообщили о приезде сына, он, превозмогая боль, — не без помощи, — сел на койке, облокотившись на подушки, и велел пригласить Филиппа. Тот зашёл медленно, будто с трудом переставлял ноги, осматривая просторную светлую палату с плиточным полом, высокими окнами и большой постелью, окружённой ширмой. Он готов был смотреть на всё, даже на оранжевый цветок с длинными остроконечными лепестками, кроме отца. Чувство вины скользким червём вилось вокруг него, заставляло опускать и отводить глаза.

— Хватит, Филипп, — резким хрипящим голосом произнёс Элиад.

Филипп дёрнулся и повернулся к отцу. Тот смотрел устало, но строго, сдвинув брови, — одна выгорела, оставив после себя лишь несколько редких волосков. Часть его лица от скулы до уха была покрыта ожогами, которые переходили на шею, на плечи и скрывались под сорочкой. Правая рука, полностью перемотанная, безвольно покоилась на одеяле, а левая была сжата в кулак.

— Я рад видеть вас в сознании, — кивнул Филипп. — Мама очень переживала, когда узнала. Эдвард сейчас с ней. Может, вам стоит переехать в столицу и продолжить лечение там?

Элиад усмехнулся.

— Нет, Филипп, не стоит. Моё тело повреждено, и я не могу сражаться сам, но разум цел. Я всё ещё способен отдавать приказы.

— Вы могли бы отдавать приказы из замка.

— Чем ближе я к моим людям, тем лучше, — ответил Элиад, и по тону было ясно — это его последнее слово.

Он не собирался возвращаться в столицу настолько долго, насколько мог, и Филипп понимал отца. Будь его воля, он тоже засел бы на каком-нибудь полигоне и принимал участие если не в самих боях, то хотя бы в их планировании, но Филипп не смел и заикнуться об этом.

— Филипп, — сказал Элиад, — сядь.

Удивившись, Филипп поставил стул рядом с кроватью отца и сел, глядя в его разгладившееся лицо. Он почти не замечал краснеющие из-под слоёв мази ожоги.

Со вздохом Элиад начал:

— У меня было время подумать, Филипп. Много времени. Каждый день, просто находясь здесь, я рискую собственной жизнью и жизнями тысяч людей. Кто знает, может, уже завтра объявится предатель. Может, Райдос выкинет нечто, отчего Пирос падёт. Может, меня внезапно убьют ожоги или что-то ещё. Но что бы со мной ни случилось, Пиросу нужен правитель. И, несмотря на наши разногласия, на то, что ты порой ведёшь себя как глупый своенравный мальчишка, я не могу не признать, что порой ты знаешь, что делаешь. — Слова давались ему с трудом, словно он ещё их не осознал, не принял. — Мне доложили о том, чем ты занимаешься во дворце, и некоторые инициативы я нашёл… приемлемыми. Я знаю, что такое учиться на ходу, и я… доволен. — Филипп недоверчиво прищурился, глядя в сторону, а Элиад продолжал: — Я не знаю, что будет со мной завтра, Филипп, но хочу быть уверенным, что у меня будет замена. Увы, я не имею права отменять всеобщие законы ради тебя, но и ждать, пока ты одумаешься, может не быть времени. Однажды ты поймёшь, что женщины не стоят того, чтобы ради них жертвовать тем, что принадлежит тебе по праву. Это пройдёт со временем. Ты увидишь — возможно, на примере той твоей девчонки, — что я прав, но сейчас… — Элиад вздохнул. — Сейчас, так и быть, я позволю тебе жениться на ком захочешь. Только ради того, чтобы знать: в крайнем случае у Пироса будет король.

* * *

Отчего-то Филипп не чувствовал удовлетворения. Он не знал причин, не умел разбираться в том, что происходило на душе, но много думал. Он специально давал себе время осмыслить слова отца, пока карета пересекала все барьеры по дороге домой, точно так же, как давал его себе по дороге в Ворфилд. Но в этот раз было сложнее.

Его душило чувство вины, и мысли… Он хотел бы избавиться от них и оставить только удобные.