Когда Китти спрашивала их:

– Что бы вы почувствовали, если бы здесь купались и черные? – некоторые робко смеялись: они никогда над этим не задумывались.

– Им не разрешается приходить сюда, у них есть свои пляжи.

Один пришел в негодование:

– Нечего им ходить сюда, глазеть на наших девушек в купальниках!

Это был крепкий молодой человек с кристаллами соли в выбеленных солнцем волосах и с облупившимся носом.

– Но разве вы не хотели бы поглядеть на черных девушек в купальниках? – невинно спросила Китти.

– Конечно нет! – сказал молодой человек, и на его красивом лице в ответ на такое предположение появилось отвращение.

– Слишком хорошо, чтобы быть правдой! – удивлялась своей удаче Китти. – В эту часть мы вмонтируем кадры красивых черных танцовщиц в ночном клубе Соуэто.

На обратном пути в миссию Китти попросила Тару снова заехать на железнодорожную станцию – для окончательной разведки. Камеры они оставили в «паккарде», и двое железнодорожных полицейских в белых костюмах без особого интереса наблюдали, как они ходят по почти пустым платформам, которые в часы пик заполнялись тысячами черных пассажиров. Китти негромко показывала своей группе заранее намеченные места и объясняла, что снимать.

Вечером Мозес ужинал вместе со всеми в столовой миссии, и хотя разговор был легким и веселым, в смехе угадывалось сдержанное напряжение. Когда Мозес вышел, Тара пошла за ним к «бьюику», припаркованному в темноте за зданием миссии.

– Я хочу сегодня ночью быть с тобой, – жалобно сказала она. – Мне так одиноко без тебя.

– Это невозможно.

– Сейчас темно, мы могли бы поехать на пляж, – взмолилась она.

– Патрули полиции охотятся как раз за такими парочками, – ответил Мозес. – И в следующий уик-энд ты увидишь себя в «Санди таймс».

– Тогда займись со мной любовью здесь.

Мозес рассердился.

– Ты как избалованный ребенок: думаешь только о себе и своих желаниях; даже сейчас, на пороге великих событий, ты готова пойти на риск и все погубить.

Почти всю ночь Тара лежала без сна и слушала мирное дыхание Китти на железной кровати у противоположной стены кельи.

Уснула она перед рассветом и проснулась, чувствуя тошноту и тяжесть, когда Китти в розовой полосатой пижаме весело выпрыгнула из постели, торопясь навстречу дню.

– Двадцать шестое июня! – воскликнула она. – Наконец великий день настал!

За ранним завтраком все выпили по чашке кофе, и только. Тара слишком плохо себя чувствовала, а остальные чересчур волновались. Накануне Хэнк проверил все оборудование, но теперь, прежде чем погрузить его в «паккард», проделал это снова, и они поехали на вокзал.

Было сумрачно, еще горели редкие уличные фонари, и в их свете стремительно перемещались орды черных рабочих. Однако к тому времени как съемочная группа добралась до станции, первые лучи солнца осветили вход в нее; освещение было идеальным для съемки. Тара заметила у главного входа два полицейских фургона «Черная Мария», а вместо двух молодых констеблей, дежуривших накануне, под часами стояли восемь сотрудников железнодорожной полиции. Они были в синих мундирах и черных шляпах с острым верхом, на кожаных ремнях пистолеты в кобуре, в руках дубинки.

– Их предупредили! – воскликнула Тара, останавливая машину через улицу от полицейских фургонов. – Они ждут неприятностей. Только посмотрите!

Китти, отвернувшись, отдавала последние указания Хэнку на заднем сиденье, но, когда Тара посмотрела на нее, ожидая реакции на появление полиции, что-то в выражении лица Китти, в ее нежелании смотреть в глаза заставило Тару умолкнуть.

– Китти? – спросила она. – Эти полицейские… Кажется, вы… – Она осеклась, кое-что вспомнив. Накануне вечером по дороге с пляжа Китти попросила ее остановиться у почты в Хьюмвуде: ей понадобилось послать телеграмму. Однако в окно почты с противоположной стороны улицы Тара видела, что Китти зашла в телефонную будку. Тогда это ее удивило.

– Вы! – ахнула она. – Это вы предупредили полицию!

– Послушайте, дорогая! – вспылила Китти. – Эти люди хотят, чтобы их арестовали. В этом вся соль. А я хочу снять, как их арестуют. Я сделала это ради их самих… – она замолчала и наклонила голову. – Слушайте! Они идут!

Послышалось слабое пение, пение сотен голосов. Полицейские у входа на станцию зашевелились и принялись переглядываться.

– Ладно, Хэнк! – приказала Китти. – Начинаем!

Все члены группы выскочили из машины и разошлись по указанным им местам, прихватив с собой оборудование.

Командовал полицией офицер с золотой цепочкой на шапке. Тара по собственному опыту достаточно хорошо знала полицейские знаки различия, чтобы понять, что это капитан. Он отдал приказ констеблям. Двое направились через улицу к телевизионщикам.

– Снимай, Хэнк! Не выключать камеру! – услышала Тара голос Китти. Пение стало громче. Прекрасный африканский рефрен охотников «Nkosi Sikelel’ i Africa», произносимый тысячами голосов, заставил Тару содрогнуться.

Двое полицейских были на полпути через улицу, когда из-за магазинов и коттеджей показались первые ряды демонстрантов. Капитан торопливо окликнул полицейских.

Протестующие шли рядами по двадцать человек, взявшись за руки и заполнив улицу от тротуара до тротуара, и пели на ходу, а за ними двигалась черная толпа. Одни были в рабочих комбинезонах, другие в рванье, здесь шли и седовласые старики, и подростки. В середине первого ряда, возвышаясь над окружающими, с непокрытой головой, выпрямившись, как солдат, шел Мозес Гама.

Хэнк побежал через улицу, за ним последовал звукооператор. Держа камеру на плече, Хэнк отступал перед Мозесом, продолжая снимать; звукооператор записывал голос, взлетавший в гимне, грозном и величественном; это был голос самой Африки, и лицо Мозеса горело почти религиозным рвением.

Капитан торопливо выстроил своих людей поперек входа с надписью «Только для белых»; полицейские, бледные в лучах раннего солнца, нервно помахивали дубинками. Фронт толпы достиг здания и начал подниматься по ступенькам. Капитан вышел вперед и расставил руки, пытаясь остановить его. Мозес